Дорога за горизонт - Батыршин Борис - Страница 91

Стоим мы во французском Бресте, в окружении французских, британских и бог знает ещё чьих военных кораблей; скромная канонерская лодка неожиданно приобрела статус флагмана, и нам теперь салютуют и иностранные броневые калоши, и русские фрегаты и даже элегантная красотка, царская яхта «Держава». Она должна была приютить в своих роскошных каютах Великого князя Георгия – но государев сын категорически отказался покидать канонерку и своих друзей. Так что великокняжеский брейд-вымпел по прежнему на стеньге «Корейца», и плавучие стальные махины приветствуют его со всем положенным пиететом.

Почтовая служба в Европе работает с точностью швейцарского часового механизма; тем не менее, следуя совету консульского чиновника, я отправил пакет с письмами – а и немало накопилось за это время! – с русской дипломатической почтой. Посылку мою любезно приняли и обещали доставить как можно скорее – двух недель не пройдёт, как ты будешь надолго обеспечен увлекательным чтением. А то наберись терпения – и услышишь обо всём из первых уст.

Хотя, сомнительно, чтобы я оказался дома в скором времени. По прибытии в Петербург нас ожидает бездна писанины – и отчёты по экспедиции, и обработка собранных твоим покорным слугой картографических материалов. В пути я не забывал о своей специальности – и все эти кипы заметок, набросок, кроков мне удалось сберечь во всех перипетиях путешествия и плена. Занятие это на долгие месяцы, и всё это будет согласовывать с результатами ранних исследований – так что работать мне придётся в столице.

Как выяснилось, и мне не чужд бес тщеславия – я уже предвкушаю дождь почестей, что прольётся на меня в стенах Русского Географического общества. Первая большая русская экспедиция в Центральной Африке – это чего-то да стоит; но ни на секунду не забываю, чем обязаны мы трудам нашего предшественника, Василия Васильевича Юнкера. К тому же, есть подозрения, что я не задержусь в картографическом корпусе Генерального штаба: мне сделано крайне заманчивое, да и чего скрывать, лестное предложение, из разряда тех, от которых не принято отказываться. Я полагаю, что и в вашей патриархальной глуши известно уже о новом Департаменте Особых Проектов, не так давно пополнившем список имперских учреждений. Там и продолжится моя карьера – а о том, чем предстоит заниматься на новом месте службы, мне остаётся пока только догадываться.

К тому же, меня одолевают сомнения – а не попробовать ли свои силы на ниве беллетристики? Собирая для тебя корреспонденцию, я невольно перечитал свои письма – право же, таких приключений не постыдились бы и персонажи романов мсье Буссенара с Жюлем Верном! Может и правда взяться за перо, как ты полагаешь, дружище? В гимназии я не имел приличных баллов по словесности – так может примешь на себя обязанности моего жизнеописателя? Не зря же кунгурские властители дум прочат тебя в светила литературной публицистики? Вот и сыскался благодатный материал, за который, уж поверь, с радостью ухватятся столичные журналы. А впрочем поступай, как знаешь; если откажешься – в обиде не останусь и самолично испытаю свою хромую писательскую музу.

Надеюсь всё же выкроить время и навестить родные пенаты. Так что встреча наша, если и откладывается – то ненадолго.

Писано на борту канонерской лодки «Кореец» в августе сего, 1888-го года, на рейде французского порта Брест.

Эпилог

«Ижора» шлёпала колёсами по свинцовой водице Финского залива. Этот маршрут – Морским каналом, от гранитных набережных Невы, до пристаней Военной Гавани Кронштадта, – давно стал для нас. Позади остались махины фортов, одетые в гранит, клубы пушечного дыма над Меньшиковой батареей, флаги расцвечивания на мачтах балтийских броненосцев. Эскадру встречали с помпой; Георгий ещё днём отбыл в Питер на изящном, красного дерева катере, прихватив с собой Воленьку Игнациуса. А мне захотелось спрятаться подальше ото всей этой парадной суеты, поздравлений, пафоса речей и блеска сановных аксельбантов. Николка меня понял, да и отец не стал возражать. Распрощавшись с ребятами, мы дождались «Ижоры» – и теперь пароходик, как встарь, везёт нас домой, в Питер.

Отец не отрывал взгляда от тяжёлого, напитанного дождевой влагой неба. В низкие тучи уткнулся увенчанный ангелом шпиль Петропавловского собора; чуть дальше серую хмарь пронзал «шпиц» – золочёная адмиралтейская игла. Я вдруг – будто и не замечал этого раньше! – увидел, как изменился отец за время экспедиции. Глубокий, густой африканский загар, прорезанный резкими морщинами – не теми, что неизбежно возникают у немолодого, под полтинник уже мужчины, а совсем другими. Эти рождаются в уголках глаз, сощуренных в прицел, возле губ, искажённых горькой усмешкой. В их складках, вперемешку с африканской пылью, притаились бессонные ночи, тяготы пути, все выпавшие на его долю тревоги и разочарования.

Берта стоит рядом с отцом – руки их, будто невзначай встретились на полированном медном поручне. Признаюсь честно – во время стоянки в Бресте я надеялся, что бельгийская аристократка распрощается и отправится, наконец в свой замок, или поместье… в общем, по своим, аристократическим делам. Но нет, она осталась с отцом, хотя прекрасно знает какими глазами смотрят на неё все вокруг – начиная с блестящего, колючего как клинок морского палаша Остелецкого, заканчивая вежливейшим Садыковым. Поручик, кстати, тоже здесь, тактично держится в сторонке, среди пассажиров «Ижоры».

Николка рядом – так что мы теперь, как встарь, втроём. Берта – несмотря на ладони, встретившиеся на сверкающей меди поручня – не в счёт. Подумать только: два… нет, почти два с половиной года назад мы вот так же, втроём, стояли на углу Земляного вала и улицы Казакова, возле ресторанчика «Хижина». Отец с весёлым изумлением рассматривал лопоухого, зарёванного пацана в нелепой для 2014 года дореволюционной гимназической форме. А я… вот убей – не припомню, о чём я тогда думал; помню только, что папа отправил меня отвести потерявшегося сопляка домой, пока он сам навестит редакцию «Вестника живой истории»…

Я покосился влево. Берта шестым чувством уловив моё настроение и отодвинулась, делая вид что очень заинтересована стаей чаек за кормой «Ижоры». Николка наоборот, подошёл поближе и стоял теперь, задевая меня полой бушлата. Гардемаринам в городе положены шинели – но мы на Корейце привыкли к суконным матросским курткам, и теперь бессовестно нарушали форму одежды. Ну да ладно – где сейчас училищные церберы, способны долго и нудно выговаривать за криво застёгнутый воротник…. Господи, что за чушь лезет мне в голову? «Ижора» миновала центральный пролёт Николаевского моста – для этого кургузую мачту пароходика пришлось завалить к корме. По правому борту, за куполом Исаакия и навечно вставшим на дыбы императорским жеребцом, открылось Адмиралтейство; дальше ажурной тенью повис в тумане Зимний. «Ижора» прошлёпала мимо, приняла левее – к Биржевой пристани на стрелке Васильевского острова. Тёмнокрасные ростральные колонны… мачты, мачты… толкотня встречающих. Нас ждут? Полезная всё-таки штука – телеграф…

А это что? Лёгкая сиреневая пелеринка, изящная шляпка среди офицерских фуражек и дамских головных уборов… взмах рукой, тонкая, девичья кисть, улыбка… «Ижора» деловито подваливает к пристани и замирает; между привальным брусом и источенными брёвнами пирса – полоса мутной невской водицы шириной футов в пять. А, чего там!..

– Куды, барин! – резанул поверх гомона встречающих испуганный крик матроса – тот собирался перекинуть на берег сходни, да так и застыл, когда я, бесцеремонно отпихнув его, одним прыжком преодолел эти пять футов. Варенькины руки заключили мою шею в кольцо; губы, которые я не успел, замешкавшись, поцеловать, спрятались в жестяных складках бушлата у меня на груди. Я стоял, гладил её волосы, лепеча смешные, сентиментальные нелепости, и понимал, что больше никуда – НИКУДА! – не хочу уезжать.

Я – дома!