Дорога за горизонт - Батыршин Борис - Страница 75

При нападении, кроме Жиля и кондуктора, погибли ещё трое европейцев – комендант Центральной станции (тот самый, пронзённый копьём на пороге рубки), судовой механик и мастер с шахты. То же самое ожидало и нас, если бы не мясорубка, устроенная Антипом и забайкальцами. Девятнадцать искромсанных трупов – мы до темноты смывали с палубы кровь и сьрасывали в воду мёртвые тела. мрак накрыл реку, я велел отдать якоря и выставить у бортов ночные вахты с факелами из пропитанных машинным маслом «обтирочных концов».

Так уж вышло, что мне пришлось взять на себя командование. Комендант и Жиль погибли; в начале боя попрыгали за борт их помощники из числа негров. Правда, полная уверенность имелась только насчёт коменданта – мы сами предавали его бездыханное тело волнам. Что касается предателя Жиля – мы лишь видели как он, вместе с незабвенным Кондрат Филимонычем, перевалился за фальшборт и скрылся в воде. Увы, славный кондуктор заведомо мёртв – револьверная пуля разнесла ему голову. Это уже третий наш спутник, погибший за время экспедиции – и остаётся лишь желать, чтобы крокодилы свели счёты с негодяем стюардом.

Пленение наше, таким образом, закончилось – и, должен отметить, что Курт Вентцель явно этому рад. Он отказался от должности, заверив, что судовая машина нуждается в постоянном присмотре, иначе скоро нам придётся вооружиться шестами и положиться на волю течения. Я и сам убедился – старенькая машина изношена до такой степени, что это очевидно даже мне, дремучему гуманитарию. Как назло, погиб механик-француз, и при машине оставался один кочегар. Зато – какой! Вентцелю приходится всё время следить за дикарем, исполняющим эти обязанности. Это усовершенствованный образец: он обучен растапливать котел. Я не устаю им любоваться – смотреть на него поучительно, как на разгуливающую на задних лапах собаку в штанах и шляпе с пером. Он всё время косит глазом на манометр и водомерное стекло, стараясь продемонстрировать бесстрашие – как же, он не боится страшных механизмов белых! Кочегар носит ожерелье из зубов; его курчавая шевелюра выбрита так, что образует своего рода узоры, а на щеках красуется по три шрама. На запястье намотан амулет из тряпок, нижнюю губу украшает плоский кусок отполированной кости. Это особый, привилегированный дикарь – белые господа не распространили на него общий запрет отправлять языческие культы. А может быть он сам придумал эти атрибуты своей новой веры в божество Паровой Машины?

Ему бы бить в бубен и плясать у костра, на котором поджаривается белый миссионер – а он вместо этого трудится в поте лица; раб, покорившийся странному волшебству и набиравшийся запретных знаний. А знаетон вот что: если вода в прозрачной трубке исчезнет, злой дух, обитающий в котле, почувствует великую жажду, разгневается, и страшно отомстит. А потому, наш «машинист» старательно кидает в топку дрова и с трепетом следит за водомерным стеклом.

Да, пароход наш ходит на дровах, иодной загрузки хватает примерно на сотню миль пути. Сейчас дров у нас с избытком – вся кормовая палуба и пространство по обеим сторонам кормовой надстройки забиты поленницами. Мы обеспечены топливом миль на триста; прямого хода здесь, по словам Вентцеля, не бывает, особенно – с учётом нашего полнейшего незнания реки. Как бы не пришлось высаживаться и орудовать пилами! Правда, Вентцель уверяет, что по реке во многих местах заготовлены «дровяные станции» – попросту поленницы под открытым небом. Станции эти отмечены на карте.

Первая попалась нам через два дня пути. Там, где и было отмечено на карте, на берегу нашёлся шалаш из камыша. Возле него торчал покосившийся трёхметровый шест; на верхушке – выцветшая тряпка, выполнявшая, по-видимому, роль флага. Радом с этим гордым штандартом красовалась аккуратная поленница, укрытая – я не поверил собственными глазам! – навесом из пальмовых листьев. Пристав к берегу, мы нашли на дровах доску с едва различимой надписью карандашом, по-французски. Она гласила: «Дрова заготовлены для вас. Подходите осторожно».

Находка вселила в нас некоторый оптимизм: хоть с топливом трудностей не будет. Всё же, грузить дрова не в пример проще и быстрее, чем устраивать в этих диких чащобах лесоповал. Пополнив поленницы на палубе, мы продолжили путь.

Следует сказать пару слов о нашем новом спутнике, моём добром приятеле, инженере Курте Вентцеле. Судьба свела меня с ним почти два года назад, в Басоре. Тогда мы вместе выбирались из охваченного кровавым безумием города на самодельном безрельсовом бронепоезде. Позже, в Александрии, Курт – спасибо ему! – познакомил нас с Бурхардтом, и с этого начался новый виток приключений, приведший меня сюда, на берега Конго.

Я, разумеется, не забыл признания археолога в сотрудничестве с германской разведкой – и у меня немало причин полагать, что герр Вентцель так или иначе, причастен к тому же занятию. С чего, иначе, ему так резко менять планы, отказываясь от солидного поста в России в пользу гнилой африканской дыры? Тем не менее, Вентцель здесь – и, насколько я разбираюсь в людях, его вовсе не радует то, что вытворяют на берегах Конго агенты короля Леопольда. Видимо, германский Генеральный штаб считает необъодимым присматривать за леятельностью бельгийцев в этой части Африки… а может, их осведомлённость куда глубже, чем представляется на первый взгляд? И объектом их внимания являемся именно мы, а не колониальная коммерция короля-маклера Леопольда Второго? Впрочем, интересы кайзеровского генштаба многогранны, и Африка всегда занимала в них отнюдь не последнее место. И если Вентцель действительно разведчик – он, конечно, не мог обойти вниманием столь любопытные события.

Я старательно избегаю говорить с Куртом о счастливых совпадениях и внезапных переменах планов. Он прекрасно всё понимает – что ж, молчаливый нейтралитет устраивает нас обоих. К тому же я чувствую себя перед ним в долгу – без помощи Вентцеля мы не сумели бы вырваться с Центральной станции. История Бассоры и парового шушпанцера повторилась, правда в неожиданном ракурсе.

Остаётся, правда, вопрос – а стал бы Курт помогать нам, не случись столь вовремя нападени едикарей? Но это, как говорится, «скрыто туманом неизвестности»; гадать же на пустом месте – занятие неблагодарное и пустое.

Так или иначе, судьба нам улыбнулась; теперь не упустить бы этой счастливой гримасы. На календаре – начало мая 1888-го; разбитый, искалеченный дырявый горшок, именуемый по недоразумению пароходом, ковыляет вниз по реке Конго, а я сижу в чулане, заменяющем капитанский салон и думаю непростую думу – как подгадать наше прибытие в устье к концу месяца? Я до сих пор скрываю от спутников одно важное обстоятельство: в конце мая – начале июня сего года нас будет ожидать в этих водах русский военный клипер. С самого начала мы с Корфом не сомневались, что путь экспедиции будет лежать именно так – по рекам, к западному побережью континента, в Бому – и пусть лучше на родину нас доставит судно под Андреевским флагом. Мы ожидали от этого вояжа необыкновенных находок – и как угадать, кто попробует оспорить нашу добычу?

Наши ожидания оправдались с лихвой – в ящиках, тщательно упакованных с сухими пальмовыми листьями, плывёт величайная великая тайна всех времён – и желающие присвоить её уже сыскались. Можно, кончено, надеяться, что мы избавились от преследователей, и больше нам ничто не угрожает – но, сдаётся мне, впадать в такое прекраснодушие неразумно…»

Из записок поручика Садыкова, адресованных его школьному товарищу, мещанину города Кунгура Картольеву Елистрату Бонифатьевичу.

«Привет, дружище Картошкин! Вот и взялся я снова за письмо. Пожалуй, вернее называть нашу одностороннюю переписку дневником – столько неотправленных посланий скопилось в заветном кармашке моего заплечного мешка. А потому, и писать я буду на манер дневника, начиная текст когда вздумается и обрывая на полуслове.

Признаться, в некий момент я потерял надежду на то, что когда либо продолжу сей труд – настолько ужасны оказались обстоятельства нашего пленения. Но вот удача вернула нам свою благосклонность – ты уж извини, дружище, мне непросто выдерживать милый нам обоим шутливый тон, принятый в нашей переписке. Сколько она уже продолжается? Три, года, четыре? Этой осенью будет пять – с тех пор как я, выпустившись из военно-топографического училища предпочёл штабным зефирам ветры дальних странствий. И ни разу о сём не пожалел; переписка составила с тех пор не менее полутысячи страниц убористого текста.