Дорога за горизонт - Батыршин Борис - Страница 67

– Да, было дело. – усмехнулся барон. – Дядя до конца жизни так и не смирился с громкой славой Александра Сергеевича. И, спустя много лет, писал о нем в таких примерно выражениях… – и барон, подняв глаза к потолку, принялся цитировать наизусть:

«В Лицее он решительно ни чему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения, и, так сказать, покровительства, он не пользовался особой приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет[77] то мы прозвали его «французом», и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного….

Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания…»

Иван слушал барона, затаив дыхание. Для его товарищей-гардемаринов Пушкин был просто известный поэт, современник их дедов и бабок. А для него, школьника двадцать первого века – «наше все», националььная святыня, величайший из великих, о чём неустанно твердили книги, школьные педагоги и дикторы с телеэкранов. А тут – такое скандальное неуважение… и ведь не поспоришь!

– Господа, мы отвлеклись. – Модест Модестович отошёл от секретера, неся на небольшом серебряном подносике два графина и несколько небольших хрустальных рюмок. – Беседа нам предстоит приватная, так что обойдёмся без лакеев. Надеюсь, молодые люди, глоток марсалы вам не повредит? Как-никак, морские волки, да и по врагам пострелять пришлось?

Мальчики неуверенно переглянулись; Николка, не зная, что ответить хозяину кабинета, взглянул на барона. Тот махнул рукой – ладно, чего там… Модест Модестович кивнул и принялся разливать вино.

– А пригласили мы вас, молодые люди, вот зачем, – начал барон. – Моему кузену предстоит заниматься вопросами образования Великого князя Георгия. Это личное распоряжение Государя. Вот мы и решили поинтересоваться у вас – из первых рук, так сказать, – чем сейчас увлечён великий князь? О его увлечении беспроволочным телеграфом Евгений Петрович мне рассказал, правда, в самых общих чертах. Признаюсь, меня это удивило: член царствующей фамилии, проявляющий склонность к точным наукам – такого, пожалуй, не было со времен Петра Великого. Вот, разве, Николай Павлович, дедушка нынешнего венценосца, проявлял некоторый интерес к архитектуре и инженерному делу…

Корф многозначительно улыбнулся и кивнул.

– Встать! Руки за спину! Выходи по одному!

Лающая, отрывистая фраза на немецком – уже вторую неделю каждое утро для узников начиналось одним и тем же. Круглая туземная хижина, обнесённая оградой из шипастой лианы на криво вбитых кольях – ну да, раз уж такого достижения цивилизации, как колючая проволока, под рукой нету…

Интересно, а почему стюард говорит по-немецки? Хотя, что тут удивительного – если вспомнить, сколько столетий Германия – точнее, пёстрый калейдоскоп княжеств, герцогств, микроскопических королевств, который был на месте нынешнего Второго Рейха – поставлял всей Европе офицеров, наёмников и прочих авантюристов? Судя по выговору Жиль, вчерашний слуга мадемуазель Берты, не немец – может, природный фламандец, а то и вовсе выходец из Голландии. Он, как выяснилось и русский знает отлично: именно Жиль одним недобрым утром разбудил экспедицию криком на чистом русском: – «А ну всем встать!» – и выстрелом в воздух. А второй выстрел – в грудь Проньке, который спросонья не понял, как нехорошо оборачиваются дела, схватился за наган – да так и повалился на спину, пуская кровавые пузыри. Олег Иванович еле успел удержать Антипа, метнувшегося к карабину, иначе лежать бы отставному лейб-улану простреленным на берегу проклятой реки Убанги.

Хоронить Проньку не стали – тело сбросили в реку, предоставив все заботы крокодилам. Олег Иванович отвернулся, не в силах заставить себя смотреть, как гребнястые спины обманчиво-медленно заскользили по тёмной утренней воде к месту падения – и как вскипела там илистая муть, подкрашенная багровым.

А вот урядник глядел, не отрываясь, а с ним – второй забайкалец, и кондуктор Кондрат Филимоныч. И такой тёмной злобой наливались их глаза, что Семёнов невольно поёжился – в них была смерть, лютая, неотвратимая, только б добраться до револьвера, шашки или, на худой конец, засапожного ножика. Но черномазые вертухаи знали своё дело – пленникам не позволили прикоснуться к верхней одежде, прежде чем её не перетряс самолично мсье Жиль. Липовый стюард подошёл к делу с редкой старательностью – даже швы прощупал. Всё изъятое у путешественников, начиная с бесценной статуи «тетрадигитуса», заканчивая последним карандашом, было аккуратно увязано в тюки. Олег Иванович с Садыковым видели, как Жиль собственноручно пристрелил своих чернокожего подчинённого, прикарманившего складной ножик поручика.

Лагерь атаковали на рассвете; проклятый Жиль тюкнул по голове караульного-забайкальца поленом, да так ловко, что тот свалился, не издав ни звука. Выскочив из палаток, русские увидели два десятка негров, полудюжины европейцев, стволы карабинов в их руках – и холодную, презрительную усмешку предателя-стюарда. Слава богу, все, кроме Проньки сумели сохранить хладнокровие, иначе трупов могло бы оказаться куда больше. А так – кроме Проньки убили одного Кабангу На проводника даже пули тратить не стали – отвели за палатки, поставили на колени и снесли голову широким, ржавым лезвием, вроде мачете – бельгийским сапёрным тесаком, что болтались на поясе у чернокожих стрелков «Общественных сил». Офицеры были вооружены более изысканно – у того, что командовал разбойничьим отрядом, имелась даже сабля. Правда, он ни разу её доставал, ловко обходясь стэком из чёрного дерева с серебряными накладками. Повинуясь знакам стэка, негры вязали путешественникам руки; одна мадемуазель Берта была избавлена от этой унизительной процедуры. её отвели в сторону – там молодая женщина и стояла, не удостаивая своего стюарда вниманием. На её лице было написано холодное презрение – и лишь раз, когда глаза её встретились со взглядом Семёнова, в них промелькнули страх отчаяние. Берта словно пыталась просить прощения за всё, что творилось…

Семёнов не выдержал, и отвернулся. Планы летели в тартарары; экспедиция в полном составе угодила в плен, двое её членов распростились с жизнью. А он думает лишь о том, причастна ли дамочка к подстроенной им ловушке – или сама оказалась жертвой предательства? Предупредительное отношение к пленнице со стороны налётчиков только запутало ситуацию – Олег Иванович как ни присматривался, не сумел найти в их поведении указания её и истинный статус.

– Эй, русские, выходите! – снова заорал Жиль. Олег Иванович встал, потянулся – за ночь в тесноте хижины все члены тела изрядно затекли, – и, согнувшись в три погибели, выбрался на свет.

– Эвон как по нашему чешет, нехристь, Навуходоносор! – злобно покосился на надсмотрщика Кондрат Филимоныч. – А с нами, небось делал вид, что ни бельмеса не понимает!

– Ничаво, отольются ему наши слёзы. – посулил урядник. – Проньку я этому кату нипочём не прощу. Попомнит, как забайкальцы за обиды спрашивают. И образин энтих не забуду, самолично кровянку сцежу…

Путь до слияния Конго и Убанги занял у отряда, отягощённого пленниками, занял более трёх недель. После полумесяца ожидания в грязной деревушке, где русские совсем было пали духом – от скверной пищи, безжалостных москитов, непрерывных окриков и побоев, – с низовий реки пришли три длинные туземные лодки с гребцами. Каждая могла бы вместить до трёх десятков человек; пленников, разделённых на две группы, загнали на эти скорлупки. На третью посудину, воспользоваться которой решил самолично Жиль, погрузили трофейное имущество. Вместе с лодками прибыл отвратительный груз – цепи с ножными и ручными кандалами; от этого бремени были избавлены только мадемуазель Берта (её Жиль тоже взял на свою лодку), да бедняка Садыков, свалившийся в тропической лихорадке. Поручик бредил, метался в жару и то и дело терял сознание, но Жиль оставался непреклонен – Семёнову было отказано в доступе к экспедиционной аптечке. Настроение у пленников было подавленное – казаки шёпотом молились, а мрачный Кондрат Филимонович бросал на чернокожих конвоиров взгляды, не обещающие тем ничего хорошего. Всем было ясно, что поручик – не жилец; к вечеру второго дня он затих, перестал бредить. Кожа сделалась восковой, прозрачной, черты лица заострились, тело источало сухой жар. Ночью случился кризис – и утром Садыков, слабый как младенец, в насквозь промокшем от пота платье, сам ел жалкую похлёбку, которой кормили узников. Олег Иванович вытребовал у Жиля два одеяла – бельгиец, не мудрствуя, отнял их у своих негритянских вояк. Теперь рядом с поручиком всё время сидел кто-то из товарищей по экспедиции, отгоняя вездесущих москитов. Садыков пытался держаться бодро, шутил и даже пару раз запевал слабым голосом забавные, времён своей кадетской юности, песенки.