Ветер с востока - Михайловский Александр Борисович - Страница 32

– Мамочки! – взвизгнула я. – Дети, быстро на пол, под нары!

Едва только мы растянулись на холодных досках, как по вагону простучала пулеметная очередь – будто палкой провели по забору. Потом еще раз, и еще. Пули крошили доски примерно на уровне моего пояса. Если бы мы не легли на пол…

Взрыв снаряда где-то совсем рядом… Вагон качнуло, и мы услышали жуткий нечеловеческий вопль умирающего человека. Топот ног, ругань по-немецки, и где-то уже совсем неподалеку шум моторов и пулеметные очереди.

Теперь пули летели вдоль вагона и значительно ниже. Я лежала, сжав зубы, и молча просила Бога, в которого я никогда не верила: «Только бы никого не задело, Господи, только бы никого не задело. Прошу Тебя – они же еще дети, Ты же их почти спас. Господи, ну еще немножко…»

Прогремел еще один выстрел из пушки, еще один разрыв снаряда, теперь уже не у нашего вагона, а значительно дальше. Немцы отступали, только слышно было, как где-то совсем рядом стонет умирающий.

Теперь выстрелы и топот ног с другой стороны. Мимо нашего вагона проехал танк… Еще один выстрел из пушки, только теперь кажется, что прямо над самым ухом. Вагон вздрагивает, сверху опять сыплется всякая дрянь. И вдруг, к моему удивлению, внезапно наступает тишина.

Неужели бой закончен и мы живы? Мотор танка работает где-то рядом, и я слышу, что кто-то совсем близко говорит по-русски…

Вскакиваю, бегу к двери и начинаю отчаянно колотить в нее кулаками и ногами:

– Товарищи, родненькие, выпустите нас, пожалуйста! Мы наши, русские, советские, выпустите нас!

Я стояла, кричала, колотила, снова кричала и снова колотила, пока наконец дверь со скрипом не сдвинулась в сторону, и я от неожиданности чуть не упала наружу. В глаза мне ударил яркий электрический луч, а в затхлую духоту вагона ворвался свежий морозный воздух.

Я зажмурилась и только повторяла:

– Товарищи, миленькие, тут дети, дети тут, пожалуйста, миленькие, товарищи…

– Да поняли мы уже, поняли, – пробасил чей-то голос, – не немцы, чай. Давай их сюда, – и тут же, похоже, куда-то в сторону: – Товарищ лейтенант, здесь дети в вагоне, санинструктора позовите.

Открыв глаза, я увидела… Ужас! Лица солдат, столпившихся у вагона, были размалеваны косыми черными полосами. С непривычки на них было страшно смотреть. Прямо черти какие-то, вырвавшиеся прямиком из пекла.

А еще мне показалось, что все они были буквально увешаны оружием с ног до головы. Но на их шапках я увидела красные звездочки, а значит, несмотря на устрашающий вид, это были свои. На перроне валялись убитые немцы, и это было хорошо. Они хотели убить невинных детишек и меня саму, а теперь уже никому не причинят зла.

Так вот ты какой – ужасный осназ, подумала я, подавая из вагона детишек, одного за другим, вниз, в руки наших солдат. По моим щекам текли слезы, и я никак не могла остановиться. Но это было не стыдно, ведь я же женщина, мне можно и поплакать…

4 марта 1942 года, утро. Станция Луга

Сергеева Дарья Васильевна, 22 года, воспитатель детского дома

Ну, вот и кончились мои страдания. Бойцы, которые спасли меня и моих деток от верной смерти, действительно оказались из механизированной бригады особого назначения, подчиненной лично товарищу Сталину. Молодые, крепкие парни, вооруженные до зубов и видевшие на войне всякое, приняли меня и моих детишек как родных. Говорят, что люди на войне черствеют. Это неправда, наш советский боец наоборот – становится еще более чутким ко всем слабым и беззащитным. Надо было видеть, как осторожно бойцы брали на руки самых маленьких, как они боялись их уронить или сделать нечаянно больно. И как в ответ детки доверчиво прижимались к своим спасителям. Одно лишь слово «наши» заставило оттаять маленькие сердца.

Нам выделили протопленное еще немцами помещение начальника станции, где я и мои детки смогли наконец согреться, туда же бойцы принесли чистых, не завшивленных матрасов из немецкой караулки. После того как детей накормили – правда, еды для начала им дали немного, после длительной голодовки это опасно, – их уложили спать. Впервые с момента нашего пленения детки заснули спокойно, не голодные, в тепле и под защитой наших бойцов. Развязав платок, прикорнула рядом и я, тут же провалившись в глубокий черный сон без сновидений.

Но поспать от души мне так и не пришлось. Под утро меня разбудил боец осназа, красноармеец или командир, не знаю. Ну, не разбираюсь я в их званиях. Подождав, пока я окончательно проснусь, этот товарищ сказал, что со мной хочет побеседовать начальство. Помню, что как раз в это время в той стороне, где Ленинград, началась сильная артиллерийская стрельба.

Идти, правда, пришлось совсем недалеко. Рядом со зданием вокзала стояла большая машина, вроде грузовая, а на самом деле как дом на колесах. У машины стоял часовой, но когда мой провожатый сказал ему несколько слов, тот пропустил меня внутрь без проволочек.

В кузове машины, похожем на маленькую комнату, сидели два командира. Один из них сразу мне понравился, высокий и чернобровый. Улыбнувшись и подмигнув, он назвался бригадным комиссаром Леонидом Ильичом Брежневым. Второй, хмурый, сильно уставший, чернявый, похожий больше не на русского, а на кавказца, сказал, что он старший майор госбезопасности Иса Георгиевич Санаев.

Посмотрев на меня, он сказал, чтобы я ничего не боялась и говорила ему все как есть. Потом товарищи командиры начали задавать мне вопросы. Их интересовало то, как жили детки в немецком лагере под Вырицей. Оказывается, товарищ Сталин отдал приказ – тщательно документировать все зверства, которые творили и творят на нашей земле фашистские нелюди. Это, чтобы потом, после Победы, судить всех виновных судом народа и покарать их строго и справедливо.

Прикрыв глаза, я начала вспоминать все, что с нами было, и рассказывать товарищам командирам. Сначала про то, как летом 1941 года наш детский дом пытался уехать в Ленинград из-под Пскова, но по дороге пассажирский состав разбомбили в районе Луги. Часть детей погибли, а оставшихся в живых красноармейцы посадили на полуторки, которые шли в Ленинград.

Но далеко нам уехать не удалось. Где-то в районе Вырицы 30 августа 1941 года нас догнали немецкие мотоциклисты. Они расстреляли наши полуторки, убив больше половины ехавших в них детишек. Оставшиеся в живых разбежались по кустам. После того как немцы уехали, я собрала тех, кто уцелел, и повела дальше пешком.

Нас поймали через два дня. Немцы к тому времени уже заняли все деревни и поселки вокруг. Их патрули отлавливали детей, запирали их на ночь в сараи, а днем выводили к железной дороге и заставляли сидеть на насыпи, когда по рельсам шли поезда с горючим и боеприпасами. Это они делали для того, чтобы наши самолеты не бомбили немецкие составы. Тех, кто пытался сбежать, немцы избивали палками, а некоторых детишек постарше расстреляли.

Потом, когда уже стало холодно и дети начали замерзать, сидя на насыпи, немцы отправили всех уцелевших в детский концентрационный лагерь. Он находился в бывшем доме отдыха на берегу реки Оредеж. Большой двухэтажный каменный дом превратили в жилой барак, а рядом, в деревянном коттедже жили немцы и комендант лагеря.

– И что же вы там делали, Даша? – спросил у меня комиссар Брежнев, давно уже переставший улыбаться и с трудом сдерживая себя слушавший мой рассказ. – Просто жили?

– Если бы, – мне стало даже смешно, хотя при воспоминании о тех днях у меня сердце кровью обливалось. – У немцев просто так не посидишь. Для начала они нас всех остригли наголо и поместили в бараки, где были старые ржавые железные койки с какими-то бумажными матрацами, без подушек и без одеял. А потом нам сказали, что мы должны работать, если хотим жить.

– И где вас заставляли работать? – хриплым, простуженным голосом спросил меня Иса Санаев.

– Ну, где прикажут, там и работали, – ответила я. – Из лагеря нам выходить запрещалось. На работу нас гоняли под конвоем. Дети старше десяти лет должны были работать под надзором немецких солдат: в овощехранилище, в лесу – где прикажут.