Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 9

Миша вскоре стал легко различать офицеров и солдат разных полков. Вся гвардия носила темно-зеленые кафтаны, но у преображенцев воротники, обшлага и обшивка петель были красными, а у семеновцев — светло-синими. У офицеров же на бортах и карманах мундиров были золотые галуны. Кроме того, гвардейцы носили красные чулки, в то время как все прочие — белые. И такое отличие было дано им неспроста — в память о битве под Нарвой[15] в 1700 году, когда и преображенцы и семеновцы «стояли по колено в крови», как писал в приказе об этом Петр Великий.

Но более всего любил Вермелейн рассказывать о кавалерии, и особенно о кирасирах, как на подбор, усатых великанах в белых колетах — короткополых суконных куртках, — поверх которых сверкала нагрудная железная кираса, а на ногах были лосины и высокие блестящие ботфорты. Знал Вермелейн и все тонкости кавалерийской службы в полках уланских и гусарских, драгунских и казачьих, мог даже о качестве разных шпор прочитать целый «рефлекц».

Он же научил Мишу распознавать приближение полка и разные команды, лишь заслышав барабанный бой.

— Слушай, — говорил дядя, — слушай внимательней, и ты, еще не различив формы, только по бою барабанному узнаешь, кто приближается: простая армейская пехота или гренадеры, гвардия, или же идут то пионерные части, или же артиллерия. А есть еще и бой «За военное отличие», и коли идет полк под этот бой, стало быть, отметили его за храбрость и стойкость.

А вечерами, когда собирались они все вместе, рассказывал бригадир множество историй, что приключались с ним в разных войнах — и с пруссаками, и с турками, и с поляками. О многом и о многих говорил Вермелейн, но почти никогда о себе, а если заводил речь, то не было в ней ни бахвальства, ни приукрашивающего вранья.

А еще любил Миша вечера воскресные, когда, вернувшись из протестантской кирхи Святого Петра, усаживались все они в гостиной: дядюшка и Миша — за стол, тетушка — на диван с неизменным рукоделием на коленях.

На покрытом свежей белой скатертью столе появлялся начищенный серебряный подсвечник с толстой новой свечой, и дядя начинал читать какую-нибудь книгу. Чаще всего это были максимы и изречения Мартина Лютера — основателя того учения, по имени которого все его последователи называли себя лютеранами[16].

Дядюшка читал книгу, а Миша, сидя прямо — Вермелейн не разрешал племяннику сутулиться, — внимательно слушал и старался все понять.

— «Всякий человек рождается на свет Божий, чтобы исполнить предначертанное ему Господом», — читал Вермелейн.

И Миша думал: «Значит, и я родился для того же. В чем же мое предначертание?»

И по всему выходило — в военной службе.

А дядюшка продолжал читать Лютера:

— «Я верю в предначертание свыше, в предопределение и предназначение. Когда я был совсем молодым, то гулял однажды за городом со своим другом. Внезапно небо затянули тучи, поднялся ветер, но гроза еще не началась. Мы побежали, желая спастись от дождя под деревом. Сверкнула первая молния, и мой друг, который бежал совсем рядом со мной, упал замертво: молния поразила его насмерть. Я же остался невредим.

А вскоре, при эпидемии чумы, умерли два моих брата, а я опять остался жив. Как здесь не задуматься о воле Провидения? И тогда я постригся и стал монахом.

Многие потом спрашивали меня: «Ты доволен судьбой, которую сам для себя избрал? Ты не жалеешь, что ушел за стены монастыря, оставив все мирские соблазны?» И я отвечал: «Может ли птица быть довольной или несчастной оттого, что она — птица? Я же не мог быть никем иным. Я должен был стать монахом, а потом и богословом, и я стал им».

И эта мысль Лютера находила отзвук в сердце мальчика: «Значит, мне на роду написано быть солдатом, — думал Миша, — Вот и дядюшка и батюшка были солдатами, стало быть, и мне идти той же дорожкой».

А еще одна притча Лютера наводила его на мысль, что коли судьба человека, его жизнь и смерть предопределены Провидением и находятся в руках Господа, то нельзя бояться смерти, ибо без Божьего произволения не только не оборвется его жизнь, но не упадет волосок с головы. Мысль эта со временем вошла в его мозг и поселилась в душе, проникла во все поры его существа, сделав из Барклая великого фаталиста, не боящегося смерти.

Вместе с тем как протестант он верил в то, что человек прежде всего послан в мир для того, чтобы делать добро. «Вера не спрашивает, нужно ли делать добро, — внушал им всем пастор, — но прежде, чем попросят, вера производит добрые дела и всегда находится в деятельности».

— А как же военная служба? Разве несет она людям добро? Разве согласна она с верой? — спросил однажды Миша дядюшку.

И тот ответил ему сразу, потому что, по-видимому, уже и сам не раз думал о том же и давно нашел ответ на этот вопрос:

— Христианин не только может воевать, но и обязан это делать. Только должен он сражаться за правое дело и защищать справедливость, веру и государя, которому он присягнул. Если же его государь воюет не за правое дело или обязывает солдата совершить то, что противоречит его вере, то солдат не должен выполнять такие приказы государя, ибо выше царя земного стоит Царь Небесный.

Миша больше не возвращался к мысли об этом, ибо ответ дяди рассеял его сомнения и примирил, казалось бы, непримиримое.

Другой раз запало ему в душу еще одно назидание Лютера: «Мы не можем запретить птицам пролетать над нашей головой. Однако мы никогда не позволим им сесть нам на голову и свить там гнездо. Подобно этому не можем мы запретить дурным мыслям приходить к нам в голову, но мы должны никогда не позволять им вить гнездо в нашей голове». Мальчик, однако, не просто запоминал эти притчи и сентенции, он задумывался над ними и те, которые казались ему справедливыми, а значит, и правильными, брал на вооружение и старался не отступать от них.

Постепенно в его сознании оформилась четкая иерархия, напоминающая лестницу, идущую с земли в небо. На нижних ее ступенях стоял он сам и такие же простые, как и он, люди. Здесь же, совсем рядом, были любимые им животные — кот Милорд, смирная невысокая лошадка, на которой дядюшка разрешал ему ездить, когда бывали они летом на их мызе. Чуть повыше расположились Вермелейны, дедушка Лео, пастор из кирхи Святого Петра, а совсем высоко — те, кого он никогда не видел: блистательные, украшенные орденами и мундирным шитьем, храбрые и прославленные генералы, стоящие вокруг золотого трона государыни.

И все же еще выше, как в русских православных храмах — у самого свода, — ангелы и Господь-пантократор, сидящий на алмазном троне и окруженный небесными фельдмаршалами — архангелами и архистратигами, среди которых и его святой патрон — Михаил, белокрылый небесный воин с огненным мечом в руках.

Последняя картина совсем уж примирила Мишу с мыслью о воине-христианине. Если уж у престола самого Господа стоят вооруженные ангелы, то неужто не может быть на земле людей, им подобных? Тем более что эти люди, земные ратоборцы, имеют их, воинов небесных, своими патронами и покровителями?

И как все, к чему приходил он собственным умом, особенно не сразу, а после раздумий и сомнений, и эта мысль стала одним из тех кирпичиков, которые постепенно сложились в нерушимую стену его моральных представлений об окружающем мире, о незыблемых основах его, о великих нравственных ценностях и в конечном счете о нем самом как некой неотъемлемой частице этого мира — Божеского и человеческого.

Когда же наступало лето, уезжали они всей семьей в Эстляндию, на мызу Энге, купленную сразу после возвращения Вермелейна домой.

Там Миша попадал в мир, из которого увезли его давным-давно: в мир зеленых дубрав, высокой травы, голубых прудов, лесной малины и жужжащих пчел. Оставив книги, он купался и загорал, пил березовый сок и собирал ягоды и грибы.

Там его друзьями становились соседские мальчишки, его окружал тот теплый и добрый мир милых живых существ — лошади и жеребята, телята и коровы, ягнята и овцы, — который давно наречен нашими меньшими братьями.