Архипелаг Исчезающих Островов - Платов Леонид Дмитриевич - Страница 18

Андрей тогда находился в вологодских лесах, где работал на сплаве. Я же оставался в Весьегонске. С дядюшкой к тому времени рассорился окончательно и, уйдя из семьи, начал самостоятельную жизнь. Товарищи по школе помогли мне устроится в местной типографии.

Навсегда с той поры запомнился волнующий запах свежей типографской краски! Стоит услышать его, и тотчас длинное, неярко освещенное помещение упаковочного цеха предстает передо мной. Из-за стены доносятся мерные удары, будто с размаху бьют вальком по воде. То работает плоская машина, на которой печатают местную газету. Комсомольцы типографии сидят в разных позах на подоконниках и рулонах бумаги и выжидательно смотрят на меня.

– Ну же, начинай, Ладыгин! – говорит ободряющим тоном председатель.

В горле пересохло от волнения. Я тянусь к графину с водой (выпил уже залпом два или три стакана), но председатель, засмеявшись, отодвигает от меня графин.

– Я родился… – начинаю я прерывающимся голосом.

Неожиданно из глубины зала раздается:

– Неинтересно! Знаем!

Председатель строго стучит карандашом по столу.

– Нет, правда же, неинтересно! – С подоконника поднимается один из комсомольцев. – Дай я скажу!.. Сколько тебе лет, Ладыгин?.. Ага! Вот видите! Какая у него может быть биография? Ну родился… Ну Учился…

– Тем более, с детства в Весьегонске живет, – поддерживают из зала. – Всё про него знаем: и как учился, и почему из дому ушел…

– Полагается о прошлом, – пытается возражать председатель.

– Не надо о прошлом! Пускай лучше о будущем!

– Это как же – о будущем?

– А так!.. Вот, скажем, станешь ты, Леша, комсомольцем, передовым человеком… Что будешь дальше делать?

– Работать буду. Учиться.

– Очень хорошо. А на кого учиться?

Я отвечаю с запинкой:

– На этого… на полярного исследователя…

– Почему же именно на полярного?

– Нет, не дело, ребята! – слабо протестует председатель. – Вопросы потом… – Он оглядывается на секретаря комсомольской организации, ища поддержки.

Тот улыбается:

– А это уж как собрание решит. Если будущее Ладыгина интересует комсомольцев больше, чем его прошлое, пусть о нем и расскажет.

– Правильно! Ставь на голосование, председатель!..

– Голосую!.. Один, два… четыре… семь… двенадцать… Кто против? Воздержавшихся нет?.. Так. Говори, Лодыгин!

И тогда, путаясь и запинаясь, я принимаюсь рассказывать общему собранию о незаконченном открытии своего учителя географии, об островах в далеком Восточно-Сибирском море, куда во что бы то ни стало надо добраться, чтобы на вершине самого большого острова водрузить наконец наш гордый советский флаг!..

Пауза. Тишина. Потом кто-то медленно, будто думая вслух, произносит в глубине зала:

– Что скажете, ребята? Я так считаю: можно принять!..

И непонятно, что он имеет в виду: считает ли меня с моей мечтой достойным высокого звания комсомольца, сам ли мечту об Арктике включает в перечень романтических дерзновенных мечтаний нашего поколения…

Все время, что жили с Андреем порознь, я – работая в типографии, он – на сплаве в вологодских лесах, переписка не прекращалась между нами. Особенно оживилась она летом того года, когда решено было наконец подать документы в МГУ.

Признаться, несколько смущала тригонометрия. Почему-то ее не изучали в нашей трудшколе, и теперь приходилось кряхтеть над нею дома, самим.

Даже когда съехались в Москве – в условленный день и час встретились на перроне Ярославского вокзала, – лицо моего друга сохраняло угнетенное выражение, как будто соседи по вагону всю дорогу донимали его вопросами: “А не назовете ли, молодой человек, формулы двойных и половинных углов?.. А не вспомните ли формулы преобразования произведений тригонометрических функций в алгебраические суммы?..”

Но тригонометрия не подвела нас. Мы выдержали!

Только что, побывав под низкими сводами университетской канцелярии, прочли свои фамилии в списке, вывешенном на стене. Мы выдержали экзамены и были приняты! Мы – студенты!

Какое-то блаженное состояние охватило нас. Не хотелось уходить отсюда, с этой скамеечки, от этих чугунных глобусов и приветливой зеленой листвы. Очень хорошо было сидеть так у подножия памятника и смотреть на Манежную площадь. Даже тихо накрапывающий дождик не мешал нам.

По-видимому, это испытывали не мы одни. Вскоре к нам подсел улыбающийся парень в майке – как выяснилось, пошехонец, наш земляк, – потом кучерявая черненькая девушка из Минска, сразу же принявшаяся цитировать Маяковского. Позже подошли несколько сибиряков: один из Бийска, остальные из Читы. Им уже не хватило места на скамейке, и они уселись по-турецки прямо на траву.

Не помню, почему зашел разговор о природе подвига.

– Обязательно ли совершается подвиг на войне, в бою? – спросил один из сибиряков. – Длится ли он всего мгновенье или может растянуться на долгие годы?

Кучерявая девушка из Минска вспомнила волнующие слова Энгельса: “венец жизни – подвиг!..”

Да, это было так! Это было прекрасно. Любая, самая скромная жизнь получает смысл, если человек стремиться увенчать ее подвигом.

Труд – это та же битва. Хорошо ворваться первым во вражескую крепость и водрузить на ней красное знамя. Но можно ведь поставить его и над станком в цехе!

Наше поколение решает спор между капитализмом и коммунизмом – между прошлым и будущим человечества. Мы – вестники будущего. Творя его, приближая его, мы различаем впереди прекрасные, tit не построенные города, диковинные, созданные руками человека растения, новые химические элементы в пустующих квадратах периодической системы Менделеева.

Нам предстоит свершить все это, чтобы победил коммунизм!..

Конечно, выражено это было как-то иначе, не помню уже, в каких именно словах, и, наверное, не так связно. Но ведь мы были в том счастливом возрасте, когда друг друга понимают с полунамека.

Ломоносов со своего пьедестала ласково смотрел на нас. Втайне я считал, что особенно ласково он смотрит на меня с Андреем. Всю жизнь свою великий помор был привязан к Сибирскому морю, как он называл Ледовитый океан. С десяти лет до девятнадцати ходил на рыбную ловлю с отцом. Став ученым, снаряжал экспедиции для достижения полюса. Первым разгадал вековую тайну льдов, зарождающихся у берегов Сибири и пересекающих океан.

Однако так разнообразна была деятельность этого русского гения, чтобы любой из студентов – будущий физик, будущий химик, будущий филолог – с тем же основанием мог принять на свой счет ласково-благосклонное выражение его лица.

Да, отсюда, с Моховой, острова Восточно-Сибирском море были куда лучше видны, чем из Весьегонска. До них, казалось, рукой было подать!..

А еще через несколько месяцев мы встретились с Лизой – неожиданно, в библиотеке имени Ленина.

В конце двадцатых годов новое здание еще не было построено, и все многочисленные посетители, преимущественно студенты, теснились в старом зале.

Был тот час, когда в зале делается особенно уютно от зеленого, теплого света абажуров. Мы стояли с Андреем на “антресолях”, у перил, как раз там, где прибита дощечка с надписью “Стоять воспрещается” и где, несмотря на это, всегда толкутся влюбленные парочки, шепчущиеся о своем счастье, а также одиночки, мрачно пережевывающие бутерброды.

– Петр Арианович сидел за одним из этих столов, – сказал я, глядя вниз.

– Угу! – пробормотал Андрей. – В году, наверно, одиннадцатом или двенадцатом…

– Как странно, что мы теперь здесь, где он обдумывал свою гипотезу!

– Что же странного?

Стоявшая неподалеку девушка с любопытством поглядела на нас и придвинулась. Я принял небрежную позу, Андрей отвернулся.

Вдруг меня тронули за локоть и шепнули:

– Курс норд-ост, верно?

Это могла быть только Лиза! Кто же еще, кроме нее, знал курс к нашим островам?

Но девушка ничем не напоминала бывшую девчонку с косичками. Над головой не торчали смешные мышиные хвостики. Веснушки остались в самом ограниченном количестве, и то лишь на кончике носа. Волосы были острижены коротко, под мальчика, только надо лбом оставлена небольшая гривка, которой она ловко встряхивала по временам. Но ладошка на ощупь была такой же теплой и твердой.