Солдаты - Форстчен Уильям Р. - Страница 27

— Я хочу услышать от тебя правду, мой друг.

— Продолжай.

— Вот, что я имею в виду: поскольку я был ранен, то когда я возвратился к командованию, — сказал он колеблясь.

Эмил наклонился вперед на стуле. Он ощущал на себе осторожный внимательный взгляд Кэтлин.

— Я стал другим. Что-то изменилось во мне.

— Мы все изменились, — начал успокаивать Эмил, но волна гнева от Эндрю заставила его замолчать.

— Нет, я не об этом говорю. Это глубже. У меня ощущения, как будто я что-то потерял. Это не на поверхности, гораздо глубже, подлинный характер моей души. Все время я чувствовал сложность с нашим нападением в Капуа, я ощущал это, но был не в состоянии четко рассмотреть проблему и обдумать ее до того, как все произошло.

— Никто не мог ожидать такого ответа от их нового лидера, — ответил Эмил.

— Но я то, должен был. Нет никакого проклятого оправдания для ошибки в моем положении.

Он огляделся в комнате на своих старых друзей, задумавшись на минутку, с таким видом, как будто он собрался расплакаться. Сделай так, он понял, и мы все потеряем в конце, все это, начиная с момента, как они прошли через Врата света, так много лет назад, все держалось на нем. «Проклятье, я никогда не желал этого», но затем он заколебался из-за внутреннего раскаяния, поскольку это было не правдой. Скромность была ложью, отвратительной ложью. Он ведь на самом деле хотел этого. Он хотел командовать полком, Ганс знал это еще под Фредериксбургом. Он обожал своего старого командира, полковника Эстеса словного родного отца, но, как и любой сын, в душе он хотел превзойти то, чего достиг отец или то, что он мог бы достигнуть. И когда Эстес погиб у Геттисберга, он оплакал его, но, тем не менее, он бросился, чтобы занять эту должность. Он хотел бригаду, зная, что мог бы добиться большего успеха, чем эти чертовы дураки, которым Мид и Грант позволили командовать. В этом то и состояла трудность реализации задуманного. Каждого учат, чтобы он проявлял смирение, восхищение старшими и подражание им, и что демонстрация голого честолюбия, так или иначе, является безнравственной. Однако самой сутью своей души он знал, что был наделен чем-то, и что это что-то было способностью вести людей за собой… и мечтать обо всем величии, которого могла бы достичь республика. Тем не менее, к сожалению, республика, и вольнонаемная армия республики, слишком часто вовлекали в свои ряды слабых и продажных, тех, кто стремится к своей собственной выгоде. Он огляделся на своих друзей.

— Я разжег восстание против естественного порядка этого мира, — медленно сказал он. — Когда мы узнали о существовании орд, на самом деле солдаты проголосовали за то, что бы взять корабль, найти какое-нибудь безопасное пристанище и отсидеться там, но я уговорил их сражаться и убедил Русь, что они могут бороться.

И теперь все это рушится вокруг меня. Эмил, я думаю, что болен. Болен, внутри моей души. Начиная с этой зимы, давление всего этого парализовало меня. Я ощущаю себя словно марионеткой. Веревки дергались, и я безжизненно следовал им, делая следующий шаг, и таким вот образом, оцепенело, блуждая, я добрался до этой точки. Правительство падает в пропасть, я позволяю начаться наступление, хотя внутренний голос говорил мне обратное, и теперь я, одеревенело, сижу здесь, когда конец окружает нас.

Эмил ничего не ответил, уставившись прямо в его глаза. Казалось, момент затянулся.

— Я верю, что существуют два пути в этом мире, в любом мире, — медленно произнес Эндрю, его голос был наполнен эмоциями. — В одном ты должен верить тому, чему верят массы. Сделать себя их частью, и следовать, следовать в тоже время, утверждая, что это ты их вел.

— А другой путь? — спросил Эмил.

— Если Бог дал тебе способность, даже если все остальные думают, что ты безумен, то использовать ее.

Эмил тихо усмехнулся.

— Мы или подло потеряем или благородно спасем последний самый многообещающий шанс человечества, — наконец, выдвинул предположение Эмил.

— Я беру ситуацию под свой контроль, — сказал Эндрю. — Прямо сейчас мы все напуганы, а я больше всех. Или мы становимся безумными и сопротивляемся, или мы умираем. Но если мы обречены умереть, давайте умрем как свободные люди.

— Постулаты мирного прошлого не соответствуют бурному настоящему.

Удивившись, он посмотрел на Кэтлин, которая только что это сказала. Она понимающе улыбнулась, как будто ощущала каждую мысль, которая пришла ему в голову.

— И поскольку наш случай нов, — продолжил Гейтс, — мы должны действовать по новому и думать по новому. Мы должны освободить себя от рабства, и тогда мы спасем нашу страну.

Эндрю улыбнулся декламации известных слов Линкольна.

В комнате повисло напряжение, стояла тишина за исключением тиканья маятниковых часов в углу комнаты, еще одним звуком был смех одного из детей наверху.

Мы должны освободить себя… но как черт, как?

— Нам необходимо закончить эту войну сейчас, — сказала Кэтлин.

Ее голос был твердым и холодным. Это не было заявление предположения или надежды, это был просто жесткий непреложный факт.

Он посмотрел на нее.

— Ты имеешь в виду вести переговоры?

— Нет, черт возьми, нет! Мы все знаем, куда это заведет. Это просто отсрочит наши смерти. Если ты сделаешь так, я пойду наверх, и отравлю наших детей, а не оставлю их жить с мыслью о смерти, которая как мы понимаем, придет.

Джурак не успокоится пока все в этой комнате, и все кого вы затронули, не будут мертвы. Он понимает нас слишком хорошо, и таким образом понимает угрозу, которую мы представляем.

— Так, какова альтернатива тогда? — вздохнул Эндрю. — Еще одно нападение? Правительство заблокирует его. В этом отношении интересно, будет ли у нас вообще правительство или какие-либо совместные действия в следующие несколько дней.

— Исход, пойдем на север, — отважился произнести Вебстер.

— Ты имеешь в виду просто все бросить, — спросил Эндрю.

— Точно так. Мы делали так ранее, мы эвакуировали всю Русь в войне с мерками. Ну, возможно было ошибкой то, что мы пытались удержаться в открытой местности. Господь знает, как далеко на север протянулся лесной пояс. Собираемся и идем в лес, пока не найдем место куда они не доберутся.

— Мы говорили об этом раньше, — ответил Винсент. — Это невозможно. Прежде всего, правительство будет категорически против такого исхода. Во-вторых, они пойдут за нами, а мы будем обременены сотнями тысяч гражданских, детей, стариков. Это превратится в резню.

— Хорошо, если правительство действительно решится сдаться, то я думаю, мы должны все взять в свои руки, — ответил Вебстер. — Будь я проклят, если останусь здесь и буду ждать, чтобы мне перерезали горло. Во всяком случае, в этом есть некая надежда.

— Если бы я был Джураком, — ответил Эндрю, — я бы не стал беспокоиться, даже если это займет двадцать лет. Я бы охотился на выживших. Нет никакого шанса, что они могут когда-либо мечтать продолжить свою скачку, пока не убедятся, что мы все мертвы, если на этот раз они повернутся к нам спиной, то мы восстановимся. Основной проблемой, не считая праздника луны, и рабства, является то, что они кочевники. Они не могут уехать, рак позади, будет распространяться по их следу.

— Он убьет всех, стоит только нам погибнуть или скрыться, — сказал Ганс. — Вы люди, кажется, забыли кое-что во всем этом. Эндрю, я помню мечту, которая была у тебя в начале, но, похоже, она стерлась. Это не только про нас. Мы начали революцию в этом мире. Единственный способ выживания, это если мы распространим революцию по всей планете. Мы обязаны освободить каждого или никого. Я оставил миллионы товарищей в рабстве, когда сбежал, и я поклялся всей своей душой, что помогу освободить их всех, и если понадобится, то умру, выполняя это.

Эндрю был удивлен страстью слов Ганса. Обычно он был весьма сдержан, и так редко позволял своему идеализму выползать из-за грубой германской внешности старого сержанта-майора. Он не мог не улыбнуться революционной страсти, которая двигала его самого старого друга.