Забавы с летальным исходом - Макбейн Эд - Страница 25

Утром, сразу же после встречи с Лоутоном, она приняла душ и переоделась. И теперь на ней красовались темно-синяя хлопчатобумажная юбка, блузка в сине-зеленую полоску с вырезом лодочкой и зеленые кожаные босоножки на каблуке средней высоты, в которых так дьявольски неудобно ходить по этому гравию. Чертовы босоножки, она выложила за них на прошлой неделе целых три сотни баксов! Белокурые волосы были гладко зачесаны назад и собраны в конский хвост, подхваченный шарфиком в тон блузке, что, в свою очередь, очень выгодно подчеркивало цвет зеленых глаз. Которых, впрочем, не было сейчас видно за толстыми стеклами очков, кои она надела, чтоб защитить глаза от ярких лучей солнца, а также для того, чтобы позднее охранникам было труднее узнать или описать даму, заходившую в музей. В сумочке, свисавшей с плеча, находились также: фотоаппарат, альбом для рисования и несколько разноцветных фломастеров — именно с их помощью лучше всего делать наброски с бесценных экспонатов, выставленных в музее «Ка Де Пед», поскольку съемки там запрещались. Фотоаппарат же предназначался для съемок камер системы сигнализации.

Впрочем, ничего особенного ей сегодня не предстояло. Просто предварительное знакомство с обстановкой. Она понимала, что должна обеспечить себе надежный отход. Возможно, не только себе, но и тем двоим-троим людям, что будут с ней. А стало быть, надо определить места расположения систем, разобраться, какие именно тут применяются, — словом, собрать всю информацию, могущую оказаться полезной, когда пробьет час. Она работала за тысячу баксов в час, и счетчик был уже включен.

Начало длинной аллеи, усыпанной гравием — опять этот чертов гравий! — отмечали две огромные колонны. Аллея вела прямиком к самому музею, расположенному на узком мысе, вдающемся в бухту. Вела на запад, и солнце уже начало клониться к затянутому дымным маревом горизонту. Колонны были столь любимого испанскими поселенцами цвета, розовато-персикового, и украшены наверху темно-коричневыми изразцами. Само здание музея было выкрашено в ту же краску, что и колонны, а все его башни, башенки и крыши покрыты темной черепицей в тон изразцам. Кэндейс кое-как проковыляла по мелким противным камешкам и наконец со вздохом облегчения поднялась по широким и низким ступеням к массивным дверям красного дерева, богато изукрашенным резьбой. Похоже, на них были изображены все крылатые ангелы, населяющие рай.

Подойдя к небольшой будочке слева от входа, она заплатила шесть долларов за билет. Пол под ногами был покрыт изумительно красивой синей плиткой. Казалось, что солнце врывается в каждый уголок вестибюля, и под его лучами плитка словно оживала и отбрасывала отсветы, точно мелкие морские волны. И Кэндейс показалось, что она входит в собор, затопленный бледно-голубой водой. Охранник…

Так вот он где, подумала она.

Охранник указал ей на небольшую комнату-гардероб, где у нее проверили сумочку. Она спросила дежурившую там женщину, можно ли взять с собой фотоаппарат, альбом для рисования и фломастеры. Женщина ответила:

— Извините, милочка, но никаких аппаратов.

Что ж, в чем-то выигрываешь, в чем-то проигрываешь. Если бы на месте женщины оказался мужчина и назвал бы ее милочкой, она бы непременно ответила, что ничья она не милочка и уж тем более — не его, вот так. Кэндейс достала из сумочки альбом для рисования и два фломастера, приняла от женщины номерок и вошла в музей.

Трудно было представить, что здесь некогда жили люди.

Первое впечатление — бесконечный ряд огромных колонн и массивных арок, через который просвечивали лучи солнца. Стены под арками были сплошь расписаны какими-то пейзажами, а дальше, дальше по обеим сторонам снова тянулись колонны и арки. Главные галереи музея как бы окаймляли собой с трех сторон внутренний дворик, зал для приемов образовывал четвертую недостающую сторону. На втором этаже здания располагались еще четыре галереи. Лоутон не знал, в какой именно из них будет выставлена чаша.

В каждой галерее дежурило по одному охраннику.

Плюс еще тот, что торчит у входной двери. Стало быть, вместе с ним их восемь.

Нет, просто представить себе невозможно, что вся эта кодла будет торчать тут всю ночь, охраняя это старье. Она подозревала, что ночью охранники расходятся по домам и здесь включают сигнализацию. Ну, в крайнем случае, возможно, оставляют одного ночного сторожа. И она от души надеялась, что ночной сторож не предусмотрен штатным расписанием, что, может, его и вовсе нет. Лоутон говорил, что за всю историю существования музей ни разу не ограбили.

Она поболтала с одним из охранников на втором этаже, задала пару вопросов о маловыдающихся живописных полотнах, что висели на стенах, чем вывела его из дремотного состояния. А то бы так и заснул прямо там, где стоял, привалившись спиной к стене и наблюдая за пылинками, танцующими в лучах света. То был мужчина лет под семьдесят, возможно, из тех, кто переехал во Флориду с выходом на пенсию. И вскоре сообразил, что торчать весь день на пляже, а все вечера напролет проводить в разного рода забегаловках очень приятно и замечательно, если при этом у тебя имеется какое-либо другое занятие. И вот он поступил охранником в этот музей на берегу залива, не зная и не понимая ни черта в картинах, что висели на стенах. Он сообщил ей, что где-то внизу, на первом этаже, продается какой-то каталог, где описаны все выставленные здесь произведения искусства.

Лоутон говорил ей, что большую часть экспонатов представляет собой американская живопись раннего периода, считавшаяся у знатоков в целом неплохой, но ни в коем случае не выдающейся — как бы там ни кичился музей своим собранием. И появление чаши должно стать для них просто грандиозным, выдающимся событием. Сперва ее перевезли из музея Гетти в Малибу в Институт искусств в Чикаго, а уже оттуда — в Музей изящных искусств Айзолы, где Лоутон с Коррингтоном впервые увидели ее в числе прочих экспонатов. А также узнали, что далее чаша будет экспонироваться в трех разных музеях: галерее Коркорана, округ Колумбия, музее «Хай» в Атланте и, наконец, в «Ка Де Пед», здесь, в маленьком заштатном городишке, называемом Афинами юго-восточной Флориды.

— Небось ждете целые толпы, что придут поглазеть на главный экспонат? — спросила она охранника.

— Это какой же?

— Ну, ту греческую штуковину, — ответила Кэндейс.

— А, да, слышал. А кстати, что она собой представляет? — спросил охранник.

— Ну как же, жутко ценная вещь, — сказала она. — Из Древней Греции.

— Правда?

— Да, да! Так что скоро народ повалит сюда целыми толпами.

— Ну и слава Богу. А то тут со скуки помрешь, — сказал он.

Ей хотелось выяснить, нет ли в музее дополнительного штата охранников. Но напрямую спрашивать об этом не решилась, даже несмотря на то, что этот старый хрен был глуп, как пробка. Не стоило спрашивать его и о том, есть ли в музее ночной сторож. Она поболтала с охранником еще минуту-другую, потом перешла в следующую галерею на втором этаже и принялась делать набросок одного из полотен — живописного портрета мужчины, женщины (по всей очевидности, его жены), а также совершенно безобразной маленькой дочери. Портрет был написан еще в колониальные времена. Одновременно она обшаривала взглядом помещение и увидела провода системы сигнализации на окнах, выходящих на улицу. Через некоторое время она подобралась к одному из окон поближе, делая вид, что хочет получше разглядеть набросок в дневном свете. Нет, то совершенно определенно были провода системы сигнализации.

В ночь ограбления ей предстояло «нейтрализовать» всю территорию музея, с тем чтобы Лоутон мог войти и взять чашу. Музей закрывался в шесть. Ей предстояло сделать всю работу на отначке, а потом долго-долго, часов до десяти вечера, тихо сидеть и ждать, пока не явятся Лоутон с помощниками. Она подозревала, что в принципе в системе, охраняющей эти второсортные произведения искусства, собранные здесь, нет и не может быть ничего особенно сложного. Ничего такого, что помешало бы отключить ее или вывести из строя.