Лучшее от McSweeney's, том 1 - Смит Зэди - Страница 62

— Не надо. Я пришла, чтобы помочь тебе, папа, — сказала она. — Мы должны вытащить тебя отсюда. Нельзя, чтобы мама потеряла нас обоих.

Я почувствовал, что начинаю звереть.

— Вот именно. Слушай, ты, черт возьми, кем бы ты ни была, ты начинаешь меня серьезно злить.

— Тсссс. Пока хватит. У нас нет времени. Сейчас мне надо идти, но завтра я вернусь и помогу тебе убежать.

С этими словами Либби повернулась, шагнула в стену и исчезла.

На следующее утро я проснулся от того, что кто-то пнул меня по лодыжке.

— А ну проснись. Ты что? Отдыхаешь?

Я открыл глаза и увидел Либби. Вид у нее был крайне сосредоточенный.

— Значит так, — сказала она. — Я кое-что разведала и подслушала их разговоры. Дела идут совсем скверно. Думаю, они планируют какую-то вылазку. Главарь у них настоящий псих. Поверь мне, с ним лучше не связываться.

— Ой, боюсь-боюсь, — сказал я. И указал на свою голову. — У меня в башке просверлили шесть дырок, и теперь плод моего воображения объясняет мне, что у меня неприятности. Очень интересно. Что ты можешь сказать о моих неприятностях такого, чего я сам не знаю?

— Папа, они хотят повесить тебя во дворе прямо сегодня. Немедленно. Тебя и еще одного пилота, которого они поймали. Они хотят устроить демонстрацию, чтобы поднять боевой дух перед вылазкой, — сказала она.

— Я тебе уже сказал. На самом деле тебя нет. — Я закрыл глаза руками. — Я тебя не вижу.

Но она продолжала:

— Итак. Вот что ты должен сделать. Они могут прийти за тобой в любую секунду. Мы должны поторопиться. Сейчас я сниму с тебя наручники. Ты согнешься, как будто тебе больно. Потом выхватишь у охранника пистолет и стукнешь этим пистолетом его по голове.

И вдруг я застыл. Потому что это была правда: я слышал, как с той стороны двери звенит ключами охранник. Во рту у меня пересохло.

Через две секунды вошел охранник, а я лежал, согнувшись пополам и делая вид, что мне больно.

— Боже, господи боже мой, — стонал я.

Еще один случай произошел, когда мне было девять. Тот сон был намного более смутным, чем остальные, и все-таки я проснулся тогда посреди ночи весь в поту и, хоть и не мог понять, в чем дело, но знал, что моей маме грозит опасность. А назавтра вечером, перед самым ужином, я смотрел, как мама режет морковку на доске, и ни капли не удивился, когда она подняла на меня глаза, чтобы велеть мне накрывать на стол, и отрезала себе указательный палец. Мы ехали в больницу на скорой помощи, а я все время всхлипывал: «Прости меня, пожалуйста. Прости меня, пожалуйста».

Но самый неприятный сон приснился мне за две недели до вылета в Саудовскую Аравию на войну в Заливе. Даже сейчас мне очень тяжело рассказывать о нем. Сон был динамичным и простым. Моя тринадцатилетняя дочка Либби выскакивала на проезжую часть, и ее насмерть сбивал красный «шевроле», когда она пыталась прогнать с дороги своего сиамского кота Джо по прозвищу Дымок — полное имя Дымок Джо, Лучший Котяра На Свете.

Теперь вы понимаете. Во всех этих событиях — и с Гордоном, и с мамой, и с Либби — была одна общая деталь. Все они совершались в моих снах перед тем, как происходили в реальности.

Когда я выскочил из дверей хижины, мои глаза едва не взорвались от солнечного света, но потом зрачки сузились, и я помчался к «красавчику». Когда я бежал к самолету, то с ужасом заметил капитана Джибса — он был повешен на веревке посреди двора. Его окружили солдаты, они стояли спиной ко мне, они издевались над Джибсом, швыряли камни, харкали в него. Добравшись до «красавчика», я залез под сиденье и увидел, что все мое оборудование лежит там нетронутым. Я набросил на себя бронежилет. Когда я рылся в рюкзаке, то услыхал крик и поднял глаза. Там, в дверях хижины, стоял охранник, потирая затылок. Он что-то кричал по-арабски и показывал пальцем на меня. Компания, окружившая Джибса, обернулась и посмотрела в мою сторону. На секунду воцарилась тишина, а потом, едва разглядев меня, они заорали, завопили, понеслись.

Взвыла сирена. Залаяли собаки.

Я взял девятимиллиметровую «беретту» охранника, выскочил из «красавчика» и помчался к стоящему пустым танку М-60, я отстреливался во все стороны, и два человека упало. Запрыгнул на борт танка и соскочил с него, скакнул вперед, мимо летящих пуль. Я увидел раненого, который лежал на земле и пытался что-то снять с пояса. Я застрелил его.

Я прыгнул, широко разведя ноги, и оказался на спине верблюда, заорал: «Хайааа!» — и поскакал на нем, стремительно и дерзко, прямо в гущу пуль и иракских солдат. У меня на пути возник Мул, и верблюд замедлил шаг и остановился. «Это очень глупо, капитан Дагэн», — произнес Мул и бросил осколочную гранату. Граната была в воздухе, когда я сорвал с себя бронежилет и накрыл им морду верблюда. Граната взорвалась, но осколки отскочили от бронежилета. Думаю, в этот момент верблюд понял, что я его союзник. Я заорал: «Ну помоги же мне!» — верблюд рванул вперед и сшиб Мула головой.

И в этот момент, когда я смотрел сверху вниз на Мула, распростертого на земле, я почувствовал очень странное ощущение у себя в пупке. Было такое чувство, словно пупок разболтался. Очень необычное чувство. Я опустил руку, чтобы дотронуться до пупка, и нащупал в животе дырку размером с серебряный доллар. Мой указательный палец исчез в этой дырке, но крови там не было. Просто дырка — и все. И тогда я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, верблюд галопом несся через пустыню. Я слышал звук, который разбудил меня, — мерное постукивание верблюжьих копыт по дну пустыни. Грудью я бился об верблюжий горб. Солнце только начало вставать, и кроваво-красные разводы разлились по линии горизонта, словно кто-то положил солнце в соковыжималку, а с другой стороны на небе висела серебряная-серебряная луна. Я обернулся и увидел, что иракский лагерь превратился в крохотную точку на горизонте. «Слава богу, — сказал я. — Я ведь там едва не погиб». Но как только мои губы пробормотали эти слова, я понял, что не имею ни малейшего понятия о том, кто я такой. Меня охватила паника. Я не мог вспомнить, даже как оказался в этой пустыне. Я задал себе вопрос.

С чего надо начинать, когда собираешься думать?

Ответа у меня не было.

Сердце увеличило громкость на пару децибелов. Но все-таки я не остановился, я ехал вперед и обмозговывал свой вопрос, насколько хватало сил, но потом вдруг мозг устал думать, поэтому я решил: пока память ко мне не вернется, надо быть проще. Лучшее, до чего я додумался, сводилось к следующему: ты — человек. Ты живой. Ты едешь на верблюде.

Так я и ехал через пустыню на верблюде, у которого не было имени.

Я ехал, один день сменялся другим, и тот сменялся новым, а у меня не было ни еды, ни питья. Я не знал, куда я еду, но даже не задумывался об этом. Солнце, этот величественный огненный шар, вставало и заходило, вставало и заходило, вставало и заходило больше раз, чем я мог сосчитать. Я смотрел на свою изможденную тень, отплясывающую бессмысленный танец на песке, я смотрел на горизонт.

Один раз налетела огромной кляксой сумасшедшая песчаная буря и сожрала мою военную форму прямо на мне. Все это время я держал глаза закрытыми. Буря пришла и ушла. Я остался совершенно голым. Верблюд продолжал нестись, словно бежал с кем-то наперегонки.

Потом однажды я поднял глаза и увидел впереди пальму и оазис с чистой голубой водой. Вода светилась посреди зноя. За этот день мой верблюд несколько раз споткнулся, и я понимал, что жить ему осталось недолго. Я подумал, не забросить ли его на плечи и понести самому, но потом отказался от этой затеи. Мне так хотелось пить, что язык во рту был как скомканный лист бумаги. Я встряхнул головой и взглянул еще раз, чтобы убедиться, что это не шутка, которую сыграл со мной разум. При виде воды верблюд с новым рвением набрал скорость. Он пустился галопом. Это был удивительный верблюд. У него было золотое сердце. «Давай, малыш! Давай!» — заорал я, и крик вылетел из меня шепотом. Мы были все ближе и ближе. Я попытался улыбнуться, но в губах у меня не осталось никакой силы.