Лучшее от McSweeney's, том 1 - Смит Зэди - Страница 16

К счастью, жена спит.

Медсестра заходит проведать больную и видит меня.

— Что с вами? — спрашивает она.

— Такое и раньше случалось, — говорю. — Полежу немного, а там видно будет.

Медсестра приносит мне подушку и накрывает одеялом.

Заходят Эрик и Энид. Жена спит, я все еще на полу. Эрик стоит надо мной.

— Нам очень жаль, — шепчет он. — Мы уезжали за город, к родителям Энид, и узнали обо всем только сегодня.

— Господи, какой кошмар, как это внезапно, прямо гром среди ясного неба. — Энид подходит ближе к кровати жены. — У нее такое лицо, будто она ужасно сердится, даже брови нахмурены. Ей больно?

— Надо думать.

— Если мы можем чем-то помочь, дай знать, — говорит Эрик.

— Не могли бы вы выгулять собаку? — Я вытаскиваю из кармана ключи и протягиваю. — Она уже сутки сидит дома взаперти.

— Выгулять собаку… это мы можем, правда? — произносит Эрик, глядя на Энид.

— Мы наведаемся к вам утром, — говорит Энид.

— Ребята, пока вы не ушли… тут у нее в сумочке пузырек с перкоцетом… дайте две.

Ночью жена встает.

— Ты где? — спрашивает она.

— Прямо перед тобой.

Ее до того напичкали лекарствами, что в подробности она не вдается. Около шести утра жена открывает глаза и видит меня на полу.

— Опять спина?

— Ага.

— Рак покруче будет, — изрекает она и снова проваливается в сон.

Приходит уборщик со шваброй, и я буквально отдираю себя от пола. Пока стою, вроде ничего.

— Ты ходишь, будто у тебя кол в заднице, — замечает жена.

— Тебе чего-нибудь хочется? — я стараюсь быть внимательным к ней.

— Ага — поболей вместо меня, ладно?

Приходят несколько медработников проверить, не страдает ли пациентка от болей.

— Как вы себя чувствуете? Если по шкале в десять баллов? — спрашивает ее один.

— На пять, — отвечает жена.

— Это неправда, — возражаю я.

— В самом деле?

— Откуда вы знаете?

Приходит врач.

— А я вас помню, — говорит он при виде моей жены. — Мы с вами в одной школе учились.

Жена изображает подобие улыбки.

— Самая сообразительная во всем классе и вот, на тебе, — врач изучает историю болезни. — Рак яичников и вы… это чудовищно!

Жена сидит высоко в больничной койке; ее выворачивает в металлический лоток — ни дать ни взять ручная обезьянка, которую отравили. Рвет чем-то ярко-зеленым, прямо как в фильмах про инопланетян — эта жидкость вообще ни на что не похожа. Тед, ее начальник, смотрит как загипнотизированный.

В палату набилось полно народу — незнакомые мне люди, медперсонал, одноклассники жены, ее коллеги по ординатуре, парень, которому она пришила пальцы, какие-то родственники, которых я прежде и не встречал… Не понимаю, почему они не извинятся и не выйдут, почему не покинут палату? Все будто в первый раз видят, как человека рвет — уставились на мою жену, глаз не сводят.

Она не спит. Не ест. Не встает и не ходит. Она боится отойти от кровати, от этого лотка.

Я решаю повесить на дверь объявление. Прошу у старшей медсестры черный маркер и печатными буквами пишу: ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ.

Дверь открывают нараспашку. Входят с подарками, цветами, приносят еду, книги.

— Я видел объявление, но подумал — это для кого-то другого.

Я стираю зеленую жижу с губ жены.

— Хочешь, выпровожу их? — спрашиваю.

Я хочу выпроводить их всех до единого. Сама мысль о том, что эти люди претендуют на мою жену, на право веселить ее, отвлекать, беспокоить больше, чем я, сводит меня с ума.

— Может, попросить их уйти?

Она мотает головой.

— Нет, только цветы унеси. От них голова кружится.

Через час я снова выношу лоток. В палате все так же негде ступить. Я опускаюсь у ее койки на колени и шепчу:

— Я ухожу.

— Ты еще вернешься? — шепотом спрашивает она.

— Нет.

Она смотрит на меня непонимающим взглядом.

— Куда это ты уходишь?

— Ухожу.

— Принеси мне диетической колы.

Она так ничего и не поняла.

У меня сердце разрывается, когда вижу, как она сидит посреди койки в заляпанной ночной рубашке и не может попросить всех уйти, не может прекратить все это. К рубашке у нее прикреплен телефон, он несколько раз подает сигнал. Она отвечает. Она никогда не пропускает звонки. Представляю, как она говорит: «Господи, ну какого черта вы меня беспокоите — я занята, у меня рак!»

Через некоторое время я уже сижу на краю кровати и смотрю на жену. Она невероятно красива, стала гораздо более хрупкой и женственной.

— Дорогая?

— Что? — в ее голосе слышатся нотки сердитой птицы, упрятанной в клетку: «Кр-ра!». — Что? На что ты там смотришь? Что ты хотел? Кр-ра!

— Да нет, ничего.

Я обтираю ее прохладной губкой.

— Щекотно, — жалуется она.

— Почаще говорите ей, как она красива, — советует мне кто-то в коридоре. — Мужья, чьим женам сделали мастэктомию, [9]должны постоянно напоминать своим любимым, что те еще очень даже привлекательны.

— У нее гистерэктомия, [10]— замечаю я.

— Все равно.

Через два дня из жены вынимают тампоны. Я сижу в палате, когда заходит врач-стажер с длинным пинцетом, похожим на щипцы, и вытаскивает из ее влагалища ярды марли и груду ватных тампонов — все запачканное кровью, как при боевых действиях. Прямо незадавшаяся шутка: про то, сколько народу поместится в телефонную будку — стажер все вытаскивает и вытаскивает.

— Что-нибудь еще осталось? — спрашивает она.

Стажер качает головой:

— Теперь там тупик, мы зашили вагину с одной стороны — получился рукав, который никуда не ведет. Не удивляйтесь, если заметите кровотечение — стежок-другой может разойтись.

Он сверяется с историей болезни и выписывает жену.

— Киббовиц прописал вам щадящий режим для тазовой области в течение полутора месяцев.

— Щадящий режим для тазовой области? — переспрашиваю я.

— В смысле не трахаться, — поясняет она.

Что ж, для меня это не проблема.

Мы дома. Она уже вторые сутки смотрит по кабельному фильмы про Холокост. И, хотя считает, что никогда не отождествляет себя с тем, что видит, все же вдруг узнает в лысых, голодающих военнопленных саму себя. Она кажется себе жертвой. Показывает на голый женский труп и говорит:

— Это я. Именно такой я себя и чувствую.

— Но она же мертва, — возражаю я.

— Вот именно.

От пресловутой бдительности жены не осталось и следа. Я взбиваю подушки, и тут из-под кровати выкатывается бейсбольная бита.

— Унеси ее в кладовку, — просит жена.

— Что так вдруг? — удивляюсь я, снова загоняя биту под кровать.

— К чему спать с бейсбольной битой под кроватью? К чему вообще суетиться, когда рак?

Во время перерыва между просмотром «Списка Шиндлера», «Холокоста» и «Скорби и сострадания» она жалуется:

— Мне недостает моих органов. А вдруг из одного удаленного яичника суждено было появиться на свет кому-нибудь гениальному? Вдруг этот человек придумал бы лекарство от болезни, ну, или совершил какое другое открытие? Мы так и не узнаем, кто там был. Они — мои дети, которых я потеряла.

— Мне очень жаль, прости.

— За что же это? — нападает она.

— За все.

— В тридцать восемь раком не заболевают. Подхватывают болезнь Лайма [11]или там аппендицит. Изредка, в других странах, в этом возрасте рожают сиамских близнецов. Но только не рак.

Посреди ночи она просыпается и откидывает одеяло:

— Не могу дышать, аж вся горю. Открой окно — жарко. Господи, до чего же жарко.

— А знаешь, что с тобой происходит?

— О чем ты?

— У тебя же приливы.

— Вовсе нет, — мое предположение как будто оскорбляет ее. — Они так быстро не начинаются.

Начинаются.

— Отодвинься от меня, уйди! — срывается она. — Мне неприятно, когда ты рядом, — даже температура поднимается!