Почти три года. Ленинградский дневник - Инбер Вера Михайловна - Страница 6

И все же, несмотря на ежедневную, ежечасную опасность, несмотря на то, что не знаю, увижу ли Жанну и мальчика, несмотря на болезни, я давно не ощущала такого душевного здоровья, такого желания работать. Я могу сейчас сделать многое. И я это сделаю, если только бомба не ударит чуть ближе, чем вчера.

Если останусь жива, я сделаю все, чтобы хранить драгоценную «рабочую зону», не теснить ее мелочами, вздором.

Только бы сохранить ясную голову, чтобы можно было писать до самого конца. Вот все, чего я себе желаю.

7 ноября 1941 года

Вчера вечером слушали речь Сталина из Москвы. Холодную, как лед, комнату решили хоть немного согреть к этому часу. Но это оказалось невозможно. Мы сидели в пальто. И все же горсточка углей в печи сияла, переливалась жаром и блеском. Нельзя было оторваться от этого огня.

А ночь снаружи была беспросветная, черная, с завыванием сирен, с залпами зениток, с гудением самолетов над самой головой.

Но, дважды объявляя по радио тревогу, сейчас же снова передавали речь Сталина. Она шла поверх тревоги, поверх тьмы, поверх этой ночи. Она была сильнее всего.

Мы слушали ее, глядя на огонь. И все это слилось для нас в единое сияющее и великое утешение.

10 ноября 1941 года

Вчера слушали в Филармонии Девятую симфонию Бетховена. Но, видимо, нам в концерты больше не ходить. Это становится слишком сложно и опасно.

На обратном пути ночь была до того черна, тьма была такая, как в закрытом помещении без огня.

Фонарика у нас не было. Чудом добрались до трамвайной остановки. И там на нас чуть не наехали грузовики. Я вдруг почувствовала холодный и мокрый борт грузовика у самой щеки.

Сама Филармония все мрачней. Полярный холод.

Вторично снижена хлебная норма.

15 ноября 1941 года

Возле прозекторской упала вчера большая фугаска. Вторая упала в Ботанический сад. В оранжерее вылетели сразу все стекла, и туда хлынул холод. Пальмы погибли уже к утру.

Когда эта бомба упала, дверь в нашем укрытии так неистово затряслась, как будто ее изо всех сил дергал обезумевший от страха человек. Я кинулась открывать ее: не могла поверить, что это взрывная волна. Распахнула двери — никого. Только овчарка Динка дрожит на полу. На скамьях женщины, сидя неподвижно, прижимают к себе детей.

16 ноября 1941 года

Тревога. Много осветительных ракет. Ночью вся наша территория залита светом.

21 ноября 1941 года

Вчера, возвращаясь из города, попали в две большие тревоги. Сидели в двух бомбоубежищах и стояли в двух парадных. В промежутках делали «перебежку».

Как только чуть стихнет, мы — в путь. Начинается полыхание и полеты над самой головой — мы пережидаем. Очень грозно выглядят в темноте колючие красные звезды зенитных разрывов. Их осколки опасны.

Первая тревога застала нас у здания биржи. Белесоватая лунно-снежная мгла, все призрачное, косое от снега. Ростральные колонны еле видны. Среди всего этого стон сирены. И гул бомбы где-то поблизости.

Мы спустились в подвал под биржей, под могучие старинные своды.

Под биржей с нами сидели кондукторша и вожатая. И мы радовались: значит, трамвай не уйдет без нас.

Второе убежище по Большому проспекту в большом доме было совсем иного типа. Туда в полном составе спустилась очередь за соевым молоком, стоявшая у магазина этого же дома. И должно же было так случиться, что там сошлись бывшая работница и бывший кондитер конфетной фабрики еще дореволюционного времени.

Начались воспоминания. Бывший шеф рассказал о «шоколадном евангелии», которое фабрика сделала для парижской выставки и за которое фабрикант получил 25 000 рублей премии, а рабочим уделил гроши. Но самое интересное было то, что (по словам шефа) парижская комиссия признала евангелие изготовленным на чистом сливочном масле, а оно, «между прочим, было на маргарине».

Вот уж поистине «сладкие» воспоминания. Все убежище слушало, как зачарованное, мало обращая внимания на грозные звуки извне.

По площади Льва Толстого мы уже не шли, а бежали под сплошным заградительным огнем. И вдруг возле булочной на углу, на льду тротуара — дрожащая мольба:

— Голубчики, родные, помогите!

Старуха. Упала во тьме. В небе над ней ревут самолеты, бушует огонь, а на земле — ни души, только мы. Подняли ее и устремились было дальше. А она:

— Родные, бесценные! Я карточки свои хлебные потеряла. Как же я без них? Дорогие, помогите! — и шарит в темноте свои иждивенческие стограммовые карточки.

На меня от страха и утомления нашло полное отупение. Говорю:

— Ищите сами. Мы не можем.

И. Д. ничего не сказал, выпустил мою руку, нагнулся, поискал, нашел старухины карточки. Потом мы ее вывели на Петропавловскую улицу. И побежали дальше.

25 ноября 1941 года

Вчера, во время двойного обстрела с воздуха и земли, Борис Яковлевич, главврач больницы, защитил диссертацию в бомбоубежище.

Диссертант в своем неизменном ватнике явился туда прямо из котельной, где вот уже который день, совместно с истопником, пытается наладить работу прачечной, поврежденной снарядом.

В бомбоубежище электричество не горело. Ученый совет заседал при керосиновой лампе.

За обедом выпили разведенного спирта в честь нового кандидата медицинских наук.

Старушка молится о прорыве блокады: «Господи, пробей путь нашим бойцам!»

28 ноября 1941 года

Переселение ленинградцев по воздуху продолжается.

Из наших писателей улетели многие. Из институтских — профессора 3. и К. Тут все не просто: и страх перед будущим, и любовь к городу (как его оставить в такую минуту!), и сознание: раз тебя вывозят — значит, ты нужен стране. И как же не улететь, если предлагают?

Будущее Ленинграда тревожит. Сгоревшие Бадаевские склады — не шутка. Жирный и тяжелый дым — это были углеводы и жиры, необходимые для жизни. Белков, то есть мяса, мы тоже почти не видим. Недавно профессор 3. сказал мне:

— Моя дочь провела вчера весь день на чердаке, разыскивала кота.

Я готова была умилиться такой любви к кошкам, но 3. добавил:

— Мы их едим.

В другой раз тот же 3., страстный охотник, сказал:

— Моя жизнь кончится, когда я убью своего последнего тетерева. И мне кажется, что я его убил.

В ноябре уже были два снижения хлебной нормы — две неуклонные ступени вниз.

30 ноября 1941 года

Пятая симфония Бетховена в Филармонии отменена из-за сильного артобстрела.

1 декабря 1941 года Сегодня на Вульфовой улице видела труп на саночках, без гроба, спеленутый белыми пеленами: явственно выделяются колени. Грудь туго обвита. Библейский, египетский способ.

Видны очертания человека, но кто именно — мужчина, женщина — уже не различишь. Это уже «тело», принадлежащее земле.

6 декабря 1941 года

Жанна пишет:

«Такой хорошенький стал мальчик, просто прелесть. Как только переедем и немного придем в себя, постараюсь снять его и прислать тебе фото»,

7 декабря 1941 года

Пятая симфония Бетховена и увертюра Чайковского «1812 год».

Филармония все мрачней. Адский холод. Люстры горят в четверть силы. Оркестранты — кто в ватниках, кто в полушубках. Скрипачам нужны легкие, свободные руки, — поэтому тут ватники. Виолончели и тем более контрабасы могут быть в полушубках: у них движения рук направлены книзу. Барабану теплее всех: он согревает себя ударами. Первая скрипка была густо небрита: наверное, не на чем было согреть воду или света не было.

Вчера по радио важное сообщение: Англия объявила войну Венгрии, Румынии и Финляндии.