Почти три года. Ленинградский дневник - Инбер Вера Михайловна - Страница 23

Все стоит у меня перед глазами образ корабля, где мы выступали. По существу это уже не корабль, а крепость, вросшая в воду. В прошлом году вражеские пикирующие бомбардировщики нанесли ему глубокие раны: башни потеряли связь между собой и, разобщенные, сражались, как отдельные крепости.

Когда командир центральной башни послал вестового с приказом в носовую, тот донес ему, что таковой уже не существует, а вместо нее вдали виден собор — такое там открылось зияющее пространство.

Целая гора ржавого, чудовищно покореженного железа, лежащая на камнях мола вблизи корабля, — это то, что было извлечено из него после боев. Но и неподвижный, он еще грозен для врага.

Когда его сохранившиеся башни открывают огонь, мы в Ленинграде слышим это. И Евфросинья Ивановна говорит:

— Ну, дай-то бог!

Наше литературное выступление происходило в кают-компании, где было тепло, даже жарко от близости машинного отделения и от количества народа, пришедшего послушать нас.

Город в целом — настоящее морское гнездо. На улицах очень мало женщин. Со двора Дома флота в одном из окон видна рыба, распяленная лучинами: белокурая актриса фронтовой бригады вялит на солнышке сига, полученного от благодарных слушателей.

А слушатели здесь действительно благодарные.

2 сентября 1942 года

Если Кронштадт — ключ к Ленинграду, то Кроншлот — ключик к Кронштадту. Этот островок, искусственно возведенный еще Петром, расположен у самого входа в Кронштадт. Он запирает его. Миновать его при входе невозможно.

Кроншлот так мал, что, думается мне, он «пробрызгивается» морем насквозь. За двадцать минут его можно обойти весь. Мы не видели здесь ни одной женщины. Здешние моряки в шутку называют Кроншлот «Островом погибших женихов».

Добрались мы сюда на моторном ботике. Выступали в помещении с такими толстыми стенами, что им никакой снаряд не опасен. После выступления нас повели на гранитный парапет. Стоя там, мы долго глядели на ту сторону залива. Там явственно выступал в осеннем прозрачном воздухе полуразрушенный Петергоф. Мы видели контуры дворца, купол собора, купы деревьев. Там — враг.

Один из командиров сказал:

— Ничего, придет время…

Вернулась домой вечером, при сильном ветре. Завтра едем к морским летчикам на другой конец полуострова.

4 сентября 1942 года

Написала для заграницы очерк о летчиках. Называется «Асе». Вот он:

Читальня летчиков помещалась в бревенчатом домике в лесу. Журналы на столе пахли хвоей. По стенам висели плакаты. На одном из них был изображен знаменитый асе, гвардии старший лейтенант Петров. Кожаный шлем обрамлял мужественное и суровое лицо. На вид Петрову было лет тридцать. Под портретом значился послужной список летчика: 500 боевых вылетов, 50 воздушных боев. Сбил самостоятельно 5 фашистских машин. Штурмовок — 30. Разведок — 40. Отражений — 36.

— Мне хотелось бы побеседовать с Петровым, если он свободен, — сказала я сопровождавшему меня полковнику.

— Вам повезло, — ответил тот. — Петров сегодня свободен. Сейчас я пришлю его к вам.

Оставшись одна, я, стоя на пороге домика, оглядывала аэродром, со всех сторон окруженный лесом. Звено дежурных истребителей казалось группой стрекоз на громадном лугу. Было совершенно тихо, только из глубины синего осеннего неба доносилось стрекотанье.

Время шло. Петров не показывался. Два молодых летчика прошли мимо, оживленно беседуя. Прошел механик в комбинезоне. Прошел какой-то совсем юный голубоглазый мальчик с ямкой на подбородке. Рыжий пес, сопровождавший его, подбежал ко мне.

— Геббельс, назад! — крикнул юный летчик.

— Почему «Геббельс»? — спросила я.

— Вот и я спрашиваю — почему? — подхватил летчик. — Черт знает что такое. Испоганили суку. А она уже привыкла к этому имени.

Летчик остановился близ меня. Мы помолчали.

— Не знаю, как быть, — сказала я. — Жду одного человека, а у меня времени уже мало.

— Вот и я, — вздохнул летчик, — и у меня тоже времени немного. Полковник сказал, чтобы я шел в читальню. А для чего — не сказал.

— Позвольте, так это вы и есть Петров? — воскликнула я.

— Точно.

— Асе?

— Так меня называют.

Я невольно оглянулась на плакат, сравнивая портрет с оригиналом. Сходство между ними было, но такое, какое бывает между двоюродными братьями, различными по возрасту.

— Это я, — сказал Петров. — Только я там немного старше.

— Да, немного, — согласилась я, скрывая улыбку. — А сколько вам, простите, лет?

— Двадцать один. — Он сделал небольшую паузу и закончил: — Скоро будет.

И тогда я поняла, что фотограф, смущенный необыкновенной молодостью асса, умышленно состарил его.

— Товарищ Петров, расскажите мне, как вы воюете.

От природы ли вы так геройски смелы или вытренировали себя?

Петров присел на пенек. Сука Геббельс раболепно растянулась у его ног.

— Мне трудно ответить на ваш вопрос. Смелость… геройство, об этом я совсем не думаю. Я вылетаю, чтобы бить врагов. Вот о чем я думаю. И я их бью. Для этого я на все готов. И не только я. Зимой мы обычно летаем в масках и очках. Это предохраняет от холода, но уменьшает видимость. Прошлой зимой мы летали без масок и без очков.

— А кто это придумал так летать?

— Один из нас.

— Быть может, вы сами?

— Это неважно. Важно только, что таким образом мы повысили свою боеспособность. Зимой вообще приходилось туго. Бывало так, что мы сутками не отходили ни на шаг от машины. Даже спали на плоскости крыла. Неприятельские самолеты были сильнее нас в воздухе. Куда бы они ни летали, они считали своим долгом пройти над нами и сбросить сюда бомбы.

— А теперь?

— А теперь они делают большой крюк, только бы миновать нас.

— Расскажите о каком-нибудь из ваших вылетов.

— Недавно я дрался с двумя «мессершмиттами-109». Одного я сразу срубил. Второго я все водил от облачка к облачку. Вынырну — скроюсь. Вынырну — скроюсь. Довел его до такого состояния, что он потерял терпение и допустил грубую ошибку: подставил мне слишком большую площадь для удара. Я срубил и его и стал уходить. Но вдруг смотрю — ах ты, боже мой! — наш парашютист в воздухе висит. А летчик из третьего «мессершмитта» стреляет по парашюту из автомата. Тогда я повернул обратно и заставил фрица пуститься наутек. Срубить его я не мог. Я сам уже был подбит, да и горючего было совсем мало.

— А как вы думаете, фриц тоже спас бы таким образом своего товарища?

— Из показаний пленных летчиков мы знаем, что за каждый сбитый наш самолет они получают деньги. Понимаете? Деньги. Фашисту бы только сбить нашу машину и побежать к казначею. А за парашютиста своего он ничего не получает. Вот как они воюют. Гадины. Звери продажные.

Петров встал. Голубые глаза юноши потемнели. Глубокие складки появились в углах рта. Жилы на шее напряглись.

Асе Петров стоял передо мной таким, каким он был на портрете.

5 сентября 1942 года

Вчера на рассвете вернулись из Кронштадта, где мы пробыли неделю. Выступали там одиннадцать раз, не считая выступлений по радио.

Последний вечер был в Доме флота. Присутствовало человек восемьсот: все было сине от матросских фланелевок и отблескивало золотом якорьков. Слушали нас прекрасно.

Уходили мы из Кронштадта поздно ночью, с приключениями. Сначала мы долго ждали «дымзавесчиков», без которых нас не хотели пускать. В конце концов мы все же ушли без них.

Но главная трудность была в барже, которую наш катер должен был взять на буксир и не мог. Ветер был слишком силен, почти шторм.

Все выглядело зловеще: поздняя луна на ущербе, клочья туч, свист ветра, все растущий плеск моря. Громадная баржа, призрачно освещенная рваным лунным светом, не только не давала взять себя на буксир, но сама еще напирала на нас то кормой, то бортами и грозила расплющить наш катерок о причал. В пути мы, что называется, хлебнули с ней горя. Она у нас сорвалась, и мы ловили ее среди моря. И так нам стало неуютно от вражеских ракет на том берегу, что мы пожалели об отсутствии «дымзавесчиков». Но в конце концов все сошло благополучно, хотя нас страшно качало и бросало во все стороны, просто с ног сбивало. Была такая минута, когда на меня в каюте со всех сторон полетела какая-то тяжелая утварь.