Сиамский ангел - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 16

Рассуждения Андрея Федоровича были в самом начале, когда он заметил, что на низком берегу кроме него и чаек есть еще кто-то. Девочка лет семи-восьми, в платке поверх шубки, спустилась к самой воде и пыталась что-то поймать прутиком. При этом опасно наклонилась…

Андрей Федорович окаменел. Позовешь — вздрогнет и упадет!

— Господи!.. — взмолился он. Вся его молитва уложилась в одно слово.

Девочка продолжала игру. Беззвучно встав, Андрей Федорович увидел, что она задерживает щепочки, заставляя их плыть в крошечную гавань, и тянется за ними все дальше и дальше. Он осторожно подошел — и не хрустнул, не скрипнул крупный речной песок. Тогда он наклонился — и с неожиданной ловкостью схватил девочку в охапку. Она закричала, забила в воздухе ногами, но Андрей Федорович уже отбежал от воды подалее и опустил ее наземь.

Увидев его лицо, девочка словно захлебнулась криком. То ли в лице было нечто, вызывающее страх, то ли — просветление, Андрей Федорович не знал, да и не задумывался. Сейчас важнее всего было — отдать ребенка матери. Он опустился перед девочкой на колени.

— Как тебя звать, голубушка? — спросил он, но не услышал ответа. Не сразу до него дошло, что слова-то и не прозвучали — голос, целыми днями пребывавший в бездействии, поскольку молитвы читались беззвучным шепотом, или при нужде срывавшийся на крик, оказался бессилен произнести сейчас тихое и ласковое слово. Серебряный голос, ангельский, неповторимый… когда же это было?..

— Как звать тебя, лапушка? — уже более внятно спросил Андрей Федорович.

— Варенькой, — отвечала девочка.

— А где ты живешь?

— А там, — девочка показала рукой.

— Давай-ка я тебя домой отведу. Негоже одной по берегу гулять. Не ровен час, поскользнешься, упадешь.

— Не упаду, — уверенно ответила девочка. — У меня знаешь кто есть? Матушка сказывала — у меня ангел-хранитель есть! Я всегда ему на ночь молюсь. Он меня бережет.

Хотел было сказать горькое слово Андрей Федорович — да удержался.

А по берегу уже шли торопливо две женщины, старая и молодая.

Увидев, что дитя беседует с коленопреклоненным мужчиной, обе кинулись на выручку. Мало ли что мужчина затевает. Но молодая, подбежав первой, вздохнула с облегчением.

— Это ты, Андрей Федорович?

— Заберите дитя. Нехорошо у воды играть, — с тем Андрей Федорович поднялся и пошел прочь. Женщина его нагнала.

— Куда ты? Вот, копеечку возьми! Как ты любишь — царь на коне!

Она протянула старую потертую копейку, и Андрей Федорович принял.

Когда женщина отошла и стала выспрашивать дочь, он повернулся. Словно почувствовав его взгляд, повернулась и Варенька.

Потом ее повели домой, и она все озиралась, а он, идя следом, так и ждал мига, когда их глаза снова встретятся. Заметив это, женщины остановились, а старенькая решительно направилась к Андрею Федоровичу.

— Сделай милость, зайди к нам, не погнушайся угощением. Ради дитяти… Мы — Голубевы, припомни, Андрей Федорович, мы тут неподалеку живем.

Андрей Федорович вздохнул. Он не знал — будет ли грехом нарушить епитимью, которую сам же на себя наложил. Когда же это он решил, что ни часа более не проведет под крышей дома? Когда?

Но и Варенька смотрела на него, не отводя глаз.

Невесомо-теплое коснулось плеча. Прикосновение ангельской руки было как дыхание. И оно чуть подтолкнуло.

Немного тепла — вот чего вдруг страстно пожелалось душе!

Дав себе слово, что визитация не затянется, Андрей Федорович кивнул.

*

Государыня изволит читать Вольтера!

Стало быть, хошь не хошь, садись да читай. Иначе в собрании и рот раскрыть неловко. А коли САМА к тебе с вопросом обратится — опозоришься навеки. Вот вельможа, отнюдь не желая позора, и набивал себе голову измышлениями французского философа. А в приватной беседе жаловался приятелю-батюшке: трудно увязать безверие язвительного француза с той верой, каковая имеет быть в сердце каждого порядочного человека. Государыня и службы выстаивает, и постится, и причащается, и верует вполне искренне, а надо же — Вольтером увлеклась! Вот и ходишь по самой грани — как бы не сморозить нелепицы…

— Вера тоже ведь разная бывает. Иная и такова, что не лучше безверия, — сказал батюшка. — Вон взять эту юродивую, Андрея Федоровича. Ведь она почему с ума съехала? Ей всю жизнь внушали: коли умирающий перед смертью не исповедуется — со всеми грехами на тот свет отправится. Она в это и уверовала сильнее, чем в более высокую истину. Исповедь и причастие — великое дело, да не более ведь Божьего милосердия!

Батюшка за годы знакомства с вельможей раздобрел, стал осанист, бороду отрастил знатную. И в последнее время ощутил в себе некую склонность к вольнодумству — очевидно, под влиянием высокопоставленного приятеля. То, что он говорил об известной юродивой, было бы непонятно его собратьям-священникам, особенно из тех, кто обременен семьями и кормится с треб. Сказать такому, что вера в последнее причастие должна стоять ниже веры в Божье милосердие, значит — не просто врага нажить, а донос в Синод. А этого батюшке вовсе не хотелось.

— Стало быть, потому и бродит, что перестала верить в Божье милосердие?

Вельможе беседа нравилась. Он ценил эти уединенные встречи еще и потому, что набирался в них праведных мыслей, которые не раз пригождались на служебной лестнице. Он тоже был уж не прежним красавчиком, стройность сделалась сухощавостью, вместо юного восторга был в глазах постоянный прищур — такой, чтобы желающие его, вельможу, обойти сильно бы призадумались, каким боком им это желание выйдет.

— Да и в Божью справедливость заодно. Ведь коли послал Господь тому полковнику Петрову смерть без покаяния — выходит, за что-то его покарать желал?

— А не противоречите ли вы себе, батюшка? — спросил вельможа. — Коли Бог его покарал — стало быть, он и впрямь все грехи за собой поволок, да и без последнего причастия! Так чем же ваше рассуждение умнее рассуждения юродивой?

— Тем, что я в Божье милосердие верую! — воскликнул священник.

— А коли превыше всего — Божье милосердие, стало быть, смерть без покаяния — разве что для вдовы и сироток горе, а сам покойник в обряде не больно нуждается.

— Вольтеровы еретические измышления вы, сударь, кому-нибудь иному проповедуйте.

Вельможа понял, что увлекся.

— Уж коли мы поставили превыше всего милосердие, так не милосердно ли будет этого Андрея Федоровича убрать с улиц, поместить в Новодевичью обитель, чтобы матушки там за ним доглядели? Будет в тепле, сыт, может, и к делу приставят.

Священник задумался.

— Это будет справедливость, — сказал он. — По справедливости вдова полковника Петрова должна получать пенсион за мужа, и вы сейчас придумали, как ей этот пенсион возместить. А милосердие, может, в том и заключается, чтобы человек беспрепятственно избранный путь прошел до конца… Как знать?.. Мне этого знать не дано.

Вельможа попытался вспомнить, было ли в творениях Вольтера хоть самое слово «милосердие». И не смог.

*

— Андрей Федорович! — окликнул извозчик. — Сделай милость, садись — подвезу, куда надобно!

Утро было такое раннее, что даже бессонные бабки-богомолки не выходили еще из ворот, торопясь в церковь. Однако извозчик, молодой парень, уже выехал на промысел. Он чаял подобрать кого-то из тех гуляк-полуночников, что лишь с рассветом встают из-за карточного стола или покидают дома прелестниц.

Андрей Федорович шел от Смоленского кладбища, где ему полюбилось молиться ночью, к Сытиному рынку. После бессонной ночи его покачивало, и он не знал, где упадет и заснет хоть на часок.

Плоть слаба — ему вдруг показалось, что в повозке можно перевести дух и доехать до тихого местечка. Да и парень понравился простым румяным лицом, расчесанными на пробор вьющимися волосами. Андрей Федорович взобрался в повозку, сел — и тут же задремал.

Извозчик сперва подстегнул лошадь и проехал довольно далеко по Большой Гарнизонной, а потом лишь обернулся спросить у седока — куда везти-то?