Вспять: Хроника перевернувшегося времени - Слаповский Алексей Иванович - Страница 24

Илья Микенов провел предыдущий вечер, то есть в среду, накануне вторника, в камере предварительного заключения, а лейтенант Сурьев составлял подробный отчет о случившемся, постоянно исправляя и уточняя: преступлений со смертельным исходом в Рупьевске давно уже не бывало, лейтенант потерял навык. Он сидел в комнатке с открытой дверью, откуда было видно решетку камеры.

Илья тоже видел Сурьева и говорил:

— Витя, брось, не мучайся. Ты посмотри, двенадцатый час. Скоро вся твоя писанина исчезнет, потому что из вечера среды ты перейдешь в ночь вторника. И я исчезну, буду дома спать в своей постели.

И ты там же окажешься. То есть в постели. В своей.

— Постой, — соображал Сурьев. — Ночь вторника, говоришь? Но он ведь будет не с теперешней среды, а как бы с прошлого понедельника?

— Именно!

— Я в прошлый понедельник тоже допоздна сидел, часов до двух вторника, на компьютере играл, — сказал Сурьев. — Значит, буду тут же. Кстати, у меня пива было две бутылки холодного. Это бы сейчас хорошо бы. Ты говоришь — не пиши. А если время повернется обратно. Илья, ты об этом думал? Тогда Столпцов Анатолий Игоревич, тысяча девятьсот восемьдесят пятого года рождения, останется мертвым, а ты будешь убийцей.

— Типун тебе на язык!

— Знаешь, не надо! — обиделся Сурьев. — Мы хоть и соседи, а я сейчас при исполнении!

— Ну, извини. Попить дай.

Сурьев дал ему попить, а сам вернулся к старенькому служебному компьютеру — тюкать отчет. Но после слов Ильи охота у него пропала. Надо, в самом деле, дождаться двенадцати. Если перейдет на вторник, значит, нечего было и стараться, а если время пойдет в нормальную сторону, можно спокойно все закончить. Только вот пива в этом случае не будет. Лейтенант начал играть в незатейливую компьтерную игрушку, составляя ряды шариков, а Илья мрачно сидел на деревянных нарах.

Как быстро сбылось то, о чем они сегодня говорили с Владей Корналёвым и Славой Посошком! Они предположили, что люди могут перестать сдерживать себя в эмоциях, но имели в виду людей посторонних, не себя, и вот не посторонний человек, а сам Илья Микенов, добродушнейший парень, никого в жизни не трогавший пальцем, зверски, с убойной силой ударил человека тяжелым предметом.

Илья помнил себя в этот момент: никаких сомнений, освобожденная от условностей злость, ощущение безнаказанности и, увы, дикая радость от возможности повергнуть соперника. Прямо-таки первобытное что-то поднялось, нахлынуло и опрокинуло в один миг все его нравственные и, говоря солидно, социокультурные установки.

Когда стрелки часов, завершив оборот, перешли на другой, лейтенанта Сурьева слегка встряхнуло. Так бывает, когда нечаянно задремлешь и тут же очнешься. Он протер глаза. На мониторе компьютера игры в шарики не было, а был «Тетрис». А на столе появились две бутылки пива, одна начатая, вторая целая. Сурьев с наслаждением отхлебнул холодной жидкости и оглянулся.

И не понял.

Если, судя по пиву, настал вторник, то Микенов должен исчезнуть, а он лежит в углу на нарах, свернувшись калачиком. Почему? Сурьев встал, подошел к решетке, постучал ключом по прутьям:

— Ты почему здесь. Илья?

Фигура зашевелилась, приподнялась, повернула лысоватую и неожиданно пожилую голову. Сурьеву в полудремотном его состоянии даже подумалось: не скакнуло ли время теперь вперед лет на двадцать и не видит ли он перед собой пятидесятилетнего Илью? Но как же он сам, Сурьев, тогда выглядит?

И почему пиво на месте? Ну, с пивом легко понять: он, пожалуй, и через двадцать лет будет сидеть тут и пить его, только уже в другом звании, повыше.

И все-таки постареть вот так сразу… Но тут лейтенант вгляделся:

— Дядя Миша?

— И дома поспать не дают, и тут тревожат, — проворчал человек.

Это был действительно дядя Миша, тот самый, которого Посошок встретил накануне своей смерти и который нелюбезно его обматерил. Сурьеву он приходился дальним родственником. Дядя Миша был закоренелый пьяница, но при этом довольно смирный человек. Не выносил он только одного: нотаций жены Нины Тимуровны. Стоило ему появиться вечером домой, начинался бесконечный разговор на тему «Да сколько можно?», «Да когда же ты уже подохнешь?», «Да когда же тебе надоест?» Сколько раз дядя Миша отвечал ей: «Никогда не надоест, отстань!» Но она не отставала, зудила и пилила и час, и два, не давая дяде Мише спокойно заснуть, толкала его, если тот склонял усталую голову. Она добивалась, чтобы дядя Миша пообещал хотя бы завтра обойтись без этой отравы. Дядя Миша, имея характер, противился, он не привык бросаться обещаниями, но Нина Тимуровна не сдавалась, не умолкала ни на минуту и все-таки вырывала у мужа что-то вроде: «Ну ладно, завтра не буду», — после чего можно было наконец лечь спать. Естественно, слова своего дядя Миша не держал, оправдываясь тем, что оно вырвано у него под пыткой, и даже выдвигал аргумент, что, дескать, если бы ты, жена, не пилила меня вчера, я бы еще стерпел, а так — сама виновата! Нину Тимуровну это не сбивало с толку: она твердо знала, что, если мужику отпустить вожжи, он совсем зарвется, а так хоть какая-то опаска у него есть.

Поэтому дядя Миша иногда просился по-родственному переночевать у Сурьева, когда тот дежурил, и лейтенант не отказывал.

— Значит, это ты? — спросил Сурьев.

Дядя Миша не ответил на глупый вопрос, повернулся к стене и опять заснул.

А Сурьев возвратился к пиву.

Он пил и думал: так.

Так, думал он, как же это так?

В смысле: человек убил человека. Это преступление. Скорее всего, убитый сейчас ожил, но преступление совершено или нет? Совершено. Должен преступник получить по заслугам, хоть он и сосед, и друг детства? Должен. Сколько можно жить не по закону, а по понятиям? Конечно, жили — и не год, и не два, и даже не один десяток лет, особенно если вспомнить историю, — но почему жили, почему терпели? А потому, осенило Сурьева, что надеялись на будущее. Сейчас плохо, зато потом будет хорошо. Но, раз будущего теперь не предвидится, выходит, все останется по-прежнему? Но ведь надоело уже, если честно! Душа хочет справедливости. Потому что без справедливости не может жить человек, сказал себе Сурьев, приканчивая бутылку крепкого пива (он всегда уважал портер — за скородействие), берясь за вторую и одновременно залезая в ящик стола за пистолетом. Он принял решение.

Илья спал в своем доме. Ирина Ивановна, знавшая о случившемся, лежала на печи и думала: за что так судьба с нею обходится? То муж умер, то вот сын человека убил. Скорее всего, не со зла, случайно — люди, которые видели, так говорят. Но дело сделано.

А видели, оказывается, многие — непонятно, каким образом, ведь, кроме Юрика, в кафе никого не было. Рассказы о событии, передаваемые из уст в уста и облетевшие за пару часов весь Рупьевск, начинались сначала со слов: «Вдовина говорила, что ей Бучкова говорила, что она от Матяхиной сама слышала…», а потом превратились в прямые свидетельства: «Иду я, значит, мимо «Аромата», вижу: скорая, полиция, пять машин стоят и крики страшные!» Или: «Захожу в «Аромат», смотрю, ты не поверишь, бывший Настин дружок, технолог с ГОПа, фамилии не помню, Ирины с почты сын, схватил бутылку и Анатолия. Настиного жениха, по голове, по голове, по голове! Кровища!» Или даже так: «Сижу в «Аромате», вижу: Анатолий и Илья ссорятся. Надо, думаю, подойти разнять. А он, Илья, как на меня заорет: не подходи, убью! И хватает нож — и пырь со всей силы в Анатолия! Тот на пол, а он в него еще раз пять ткнул, а потом на Анастасию кинулся и на меня! Еле-еле я успел ее из «Аромата» вытащить, а то бы он и ее прирезал!»

Ирина Ивановна понимала: половина того, что рассказывают, чистый бред. Узнав о случившемся, она сама побежала в полицию, ее не пустил дежурный, но вышел Витя Сурьев и все более или менее растолковал. Легче, конечно, не стало, но что-то все-таки определилось.

Задолго до полуночи она все посматривала на часы и заглядывала в комнатку сына, будто надеясь, что переворот времени не обязательно случится в ноль часов ноль минут, может, и пораньше?