Первые люди на Луне(изд.1939) - Уэллс Герберт Джордж - Страница 2

Только что прошел дождь, и на скользкой дорожке вихляющая походка незнакомца казалась еще более странной. Остановившись прямо против солнца, он вытащил часы и поглядел на них, как бы не зная, на что решиться. Затем судорожно повернулся на каблуках и стал удаляться со всеми признаками чрезвычайной поспешности. Руками он больше не махал и делал широкие шаги. Это позволяло заметить относительно крупные размеры его ступней. Помню, что тогда они показались мне нелепо огромными от прилипшей к подошвам грязи.

Случилось это в первый день моего пребывания в Лимне, когда моя энергия начинающего драматурга еще не успела остыть, — и я увидел во всем этом происшествии лишь досадную помеху — напрасную потерю пяти минут. Но когда вечером следующего дня явление повторилось с изумительной точностью, и затем эти посещения начали возобновляться из вечера в вечер, если только не было дождя, — работать над сценарием стало довольно трудно.

«Чорт побери этого субъекта, — ворчал я, — в марионетки он готовится, что ли?»

И несколько вечеров подряд я проклинал его от всего сердца.

Затем досада уступила место удивлению и любопытству. Чего ради человечек проделывает все эти фокусы? В конце второй недели я уже не мог более выдержать и, лишь только он появился, я распахнул мое французское окно[7], прошел через веранду и направился к тому месту, где он неизменно останавливался.

Он уже успел вытащить часы, когда я приблизился к нему. У него было пухлое, румяное лицо и карие глаза с красноватыми белками. Все это я тогда разглядел впервые, потому что до тех пор видел его против света.

— Одну минуту, сэр, — сказал я, когда он повернулся, чтобы уйти.

Он поглядел на меня с изумлением.

— Одну минуту?.. Пожалуйста! Но если вы желаете побеседовать со мною немного дольше и если вам не трудно — ваша минута уже истекла, — то соблаговолите проводить меня.

— С удовольствием, — сказал я и зашагал с ним рядом.

— Привычки мои неизменны. Время, которое я могу посвящать общению с внешним миром, весьма ограничено.

— Я полагаю, вы разумеете то время, когда вы гуляете?

— Вот именно. Я прихожу сюда любоваться закатом солнца.

— Это неправда!

— Сэр?!

— Вы никогда не смотрите на закат.

— Никогда не смотрю?

— Нет. Я следил за вами тринадцать вечеров подряд, и вы ни разу не взглянули на солнце, ни единого раза.

Он нахмурил брови, как человек, решающий трудную задачу.

— Пусть так! Я наслаждаюсь солнечным светом, воздухом, я иду по этой тропинке, через эти ворота (он кивнул головой куда-то назад, себе за плечо) и потом я обхожу вокруг…

— Неправда! Вы туда совсем не ходите. Все это чепуха. Там нет дороги. Сегодня, например..

— О, сегодня.. Разрешите мне подумать. Ага! Я только что посмотрел на часы, увидел, что гуляю ровно три минуты лишних сверх назначенного получаса, решил, что не стоит итти кругом, повернулся.

— Вы каждый раз так делаете.

Он поглядел на меня задумчиво.

— Быть может, вы правы. Теперь мне начинает казаться, что это именно так. Но о чем вы хотели побеседовать со мной?

— Да об этом самом.

— Об этом самом?

— Да. Почему вы это делаете? Каждый день вы производите здесь шум.

— Произвожу шум?

— Да. Вот так.

Я передразнил его жужжание. И было совершенно очевидно, что звук ему не понравился.

— Неужели я так делаю?

— Каждый божий день.

— Я об этом и понятия не имел.

Вдруг он запнулся. Посмотрел на меня многозначительно.

— Возможно ли, — сказал он, — что у меня создалась такая привычка?

— Похоже на это.

Оттянув большим и указательным пальцами свою нижнюю губу, он уставился на лужу у себя под ногами.

— Я занят серьезной умственной работой, — сказал он. — А вы спрашиваете — почему? Ну так вот, сэр, смею уверить вас, что я не только не знаю, почему я так поступаю, но до сих пор даже совсем об этом не подозревал. Если вдуматься хорошенько, то вы совершенно правы: я никогда не заходил дальше этого поля… А вас такие вещи раздражают?

Не знаю почему, я уже начал чувствовать к нему некоторую симпатию.

— Нисколько не раздражают. Но представьте себе, что вы пишете пьесу.

— Этого я представить себе не могу.

— Ну, так занимаетесь чем-нибудь другим, требующим напряженного внимания.

— Ах, — сказал он. — в самом деле!

И погрузился в глубокую задумчивость. Лицо его так красноречиво выражало самую искреннюю печаль, что мне стало жалко этого чудака. В конце концов довольно невежливо спрашивать у человека, с которым вы совсем незнакомы, почему он жужжит на тропинке, открытой для общего пользования.

— Видите ли, — сказал он робко, — это у меня такая привычка.

— О, я хорошо понимаю…

— Я должен от нее избавиться.

— Но лишь в том случае, если это не слишком затруднит вас. В конце концов это не мое дело. Я и без того был слишком дерзок…

— Отнюдь нет, сэр, — сказал он, — отнюдь нет! Я вам чрезвычайно признателен. Мне надо остерегаться таких вещей. Впредь я и буду остерегаться. Могу я побеспокоить вас еще раз? Что это за звук?

— Нечто в этом роде, — сказал я: — Зззууу, зззууу… Но, право…

— Я вам чрезвычайно признателен. В самом деле, я иногда бываю рассеян до нелепости. Вы совершенно правы, сэр, совершенно правы. Я вам премного обязан. С этим надо покончить. А теперь, сэр, я уже завел вас слишком далеко.

— Надеюсь, что моя дерзость…

— Отнюдь нет, сэр, отнюдь нет…

Мы поглядели друг другу в глаза. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго— вечера. Со странной ужимкой он ответил на мое приветствие, и затем мы пошли каждый своей дорогой. Поднявшись к себе на крыльцо, я остановился и взглянул назад, на моего удалявшегося собеседника. Вся повадка его резко изменилась. Он сгорбился и съежился. Не знаю почему, но этот контраст с его недавней жестикуляцией и жужжанием показался мне почти трагическим. Я следил за ним глазами, пока он не исчез из виду. Затем, пожалев от всего сердца, что вмешался не в свое дело, я вернулся к своей пьесе.

На следующий вечер он не появлялся. Не видел я его и день спустя. Но я не переставал думать о нем, и мне пришло в голову, что в качестве сентиментально-комического персонажа он мог бы пригодиться мне для развития интриги в моей пьесе. На третий день он пришел ко мне с визитом.

На первых порах я недоумевал, зачем его принесло. Он чопорно начал какой-то пустой разговор, но потом внезапно приступил к делу. Он желал купить у меня мою дачу.

— Видите ли, — сказал он, — я вас нисколько не виню, но вы принудили меня изменить укоренившуюся привычку, и это расстраивает мне весь день. Я гулял здесь много лет, да, много лет подряд. Без сомнения я жужжал… И вы сделали все это невозможным.

Я посоветовал ему гулять в каком-нибудь другом направлении.

— Нет, здесь нет другого направления. Это единственное. Я наводил справки. И теперь ежедневно в четыре часа я оказываюсь в тупике.

— Но, дорогой сэр, если для вас это так важно…

— Это необычайно важно. Видите ли, я… Я исследователь, я занимаюсь научными изысканиями, я живу… — он умолк и, видимо, погрузился в размышления. — Вон там, — сказал он вдруг и ткнул куда-то пальцем, едва не угодив мне прямо в глаз. — Живу в том доме с белыми трубами, которые вы можете видеть над деревьями. Положение мое необычно… совсем необычно. Я собираюсь поставить один весьма важный опыт… Смею уверить вас, самый важный из всех, какие когда-либо видел мир. Это требует постоянного напряжения мысли, непрерывной умственной работы и внимания. Послеполуденные часы были для меня наилучшим временем… Самым богатым новыми идеями… новыми точками зрения.

— Но почему вы попрежиему не ходите сюда?