Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович - Страница 28

– Похоже, ты это семейство не очень любил? – спросил Немчинов.

Сергей хмыкнул, прищурил один глаз, а вторым проницательно посмотрел на Илью.

– А чего это ты докапываешься, а?

– Просто. Пишу книгу о том времени, – сказал Немчинов почти правду.

– Зря. Писал бы лучше о своих купцах. Там хоть что-то понятно. А русская жизнь последней трети двадцатого века – сплошной сумбур вместо музыки. Я сам до сих пор не понял, что это было. Но Леня был, повторяю, человек. Я ведь, ты же знаешь, высокого мнения о своем уме. Леня был единственный человек, которого я признавал умнее себя. Я в него верил.

– А почему они с братом сошлись друг против друга? Или это легенды?

– Это не легенды. Можешь представить, чтобы в одной семье были совершенно разные дети?

– Могу.

– Вот – как раз такой случай. Костяковы – волки натуральные, включая их братца двоюродного, Петра. А Леня был человек. Он шел во власть, да. Но не для карьеры, не для денег. Он хотел изменить жизнь к лучшему. Такие были. Мало, но были. Поэтому я и согласился стать его доверенным лицом. Тоже даром, то есть даже не за стакан водки. Я тогда вообще практически не пил! – сказал Дортман так, будто сам несказанно удивлялся этому обстоятельству.

– Слушай, а с чего Костяковы вообще начались? – спросил Илья. – Слухов полно: чем-то торговали, челночничали, то-сё, а конкретно я мало что знаю.

– Это просто, – махнул рукой Дортман. – Павел что-то на предприятии химичил с будущим тестем, а потом пристроился на железную дорогу. Прибился к пищеблоку при вокзале. Вагоны повышенной комфортности, ты помнишь, появились? Это что означало?

– То же, что и сейчас, – с продуктовым набором. Чистое жульничество и навязывание. Производят или покупают за копейки, продают в десять раз дороже. Да еще в стоимость билета включают.

– Именно. Вот Павел Витальевич и сел на производство этих наборов. Но это семечки, хотя, конечно, семечки мешками. Самая красивая комбинация была разработана тогда, когда исчезало государство, дай бог памяти, как оно называлось…

Сергей налил и выпил – для освежения памяти. И поднял палец, показывая, что вспомнил:

– Союз Советских Социалистических Республик! Оно исчезало на глазах, но не исчезла сеть союзных железных дорог. По которой ходили сотни, а то и тысячи бесхозных вагонов и целых эшелонов. То есть, к примеру, эшелон идет из пункта А в пункт Б. Идет долго. И, пока он идет, пункт А оказывается, допустим, в суверенной республике Узбек-стан, – артистичный Дортман произнес это с тюркским акцентом, – а пункт Б оказывается в не менее суверенной республике Эсто-ониа. – Пункт А запрашивает железнодорожные узлы, включая Сарынск: проходил эшелон? Проходил! И пункт Б спрашивает: проходил? Проходил! А где он? А мы не знаем! И узнать невозможно, потому что теперь это разные государства! И на скромном железнодорожном узле Сарынска бесследно исчезали, повторяю, сотни и тысячи вагонов с товарами легкой и пищевой промышленности, а также с продукцией тяжелого машиностроения и даже оборонной. Они вышли из социализма, но не пришли в капитализм, пропали в черной дыре. И следов нет, этого не помнит уже никто.

– Так просто? – удивился Немчинов. – Не может быть!

– А ты думал, гипотеза Пуанкаре? Теорема Ферма? Именно – просто! Железная дорога всегда была клондайком, а Костяковы до сих пор крутятся вокруг нее. Конечно, эшелоны уже не пропадают, по крайней мере целиком, но производство продуктов осталось, обширные складские помещения остались, которые сдаются с большой выгодой. Да там много чего. Так что всякие братские магазины, автосервисы и рестораны – это не бизнес, это так, для удовольствия. Железная дорога да плюс вот эта самая водка, – Сергей щелкнул пальцем по бутылке. – Это – серьезно. Или строительство, которое тоже не шутки. Тут уже заслуга Макса, ему мало было пищеблока и махинаций с вагонами, он придумал создать ремонтно-строительную контору, которая сама ничего не строила, но получала большие деньги. Ты знаешь, что у Макса была кличка – Хромой? А некоторые его и сейчас так зовут, за глаза, конечно.

– Да, он прихрамывает немного.

– Детская травма. Недолечили, да он и сам не хотел – бывают, знаешь, такие недостатки, которые человеку даже идут. Он прихрамывает не как больной, а как-то даже по-боевому, будто раненый. Ему это нравилось, а когда вырос, позволило откосить от армии. Мало того, он еще и выгоду извлек, получил инвалидность и создал при обществе инвалидов ремонтно-строительную контору. Ты спросишь зачем? Я отвечу: налоговые льготы. Контора получает кучу заказов, передает их настоящим подрядчикам, сама не платит налогов, а субподрядчики половину или какой-то там минимум, Макс имеет хорошие деньги за посредничество. Всё. Вся схема.

Немчинов покрутил головой.

– Стыдно признаться, – сказал он, – но я впервые начал понимать, откуда у людей появлялись большие деньги. Думал: ну, накупили барахла, продали, еще накупили, еще продали, уже больше, и так потихоньку богатеют.

– Именно – стыдно! – Дортман наставил на Немчинова палец. – Ты это сказал для красоты слога, а попал в точку! Стыдно! Стыдно нам, что вовремя не опомнились и не сообразили, куда все идет! Чистоплюи! Зато гордимся: мы не имеем к этому отношения, никого не грабили, не убивали! Так и они будто бы никого не грабили, не убивали. Просто мы не сразу сообразили, что грабили – нас с тобой и с нашей же помощью. Да и убивали тоже.

– Ты кого имеешь в виду?

– Никого. Следствие закончено, забудьте. Был такой фильм.

Дортман пьянел на глазах.

– А что, было какое-то следствие? Когда Леонид утонул, как-то ведь расследовали? – Немчинов хватался за остатки еще не угасшего сознания Сергея.

– Никак. Тело не нашли, опросили свидетелей, дело закрыли.

– А слухи эти про любовь Леонида и жены Павла?

– Не слухи. Ирина хотела от Павла уйти. А ведь двое детей уже было, все равно хотела. Такая была любовь. Но не успела – утонул ее любимый в сырой воде. И больше я тебе ничего не скажу. И еще одно: Лёня был мой единственный друг. Первый и последний. Если хочешь знать, после него моя жизнь перестала иметь смысл жизни. Я так его любил, что даже подозревал себя в гомосексуализме. Но потом понял, что это любовь человеческая. Я его любил, как себя. Как идеальное я, понимаешь? Даже в то поганое время никто не мог сказать о нем ни одного плохого слова! Никто!

Дортман уронил голову, некоторое время смотрел в стол и тяжело сопел. Немудрено: в бутылке оставалось на донышке.

Но вот он усилием воли приподнял голову и, запинаясь, сказал:

– Илья. Сейчас я буду непристойно пьян. Поэтому лучше тебе уйти. Но. У тебя есть сто рублей?

– Найдется.

– Дай мне их. Я сейчас упаду, а потом проснусь, мне будет плохо. Ты в этом виноват, ты принес водку. Поэтому мне понадобятся деньги. На опохмелку. И ты мне их дашь.

– Возьми.

– Положи на видное место.

Илья положил купюру на центр стола и прижал тарелкой. Дортман кивнул.

– Теперь иди. И помни: я тебе ничего не говорил. Дверь захлопни.

– Может, я тебя спать отведу?

– Я еще не дожил до того, чтобы меня… По улицам слона водили, вашу мать. Как видно, напоказ. Ты уйдешь или нет?

Илья ушел.

Он был в состоянии возбужденном, сдержанно восторженном – то есть не допускал еще восторга, но знал, что он предстоит, восторг творчества, восторг явившейся ему настоящей Книги. Конечно, Костяковы ее не примут, но он напишет не для них. Это будет наконец книга для самого себя, для своего поколения, для всех, кто хочет понять наше время и наше место в этом времени. Аванс он вернет, что-нибудь придумает. Мощная и величественная история возникала в его воображении: история братьев – а что может быть важнее и глубже в любом времени и любом контексте, чем история братьев (после, конечно, сюжета об отцах и детях)? «Братья Карамазовы», «Иосиф и его братья», «Братья Лаутензак», «Братья и сестры», не говоря об огромном количестве сюжетов о братьях – у всех народов, включая самую известную историю о Каине и Авеле.