Ярость жертвы - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 35

— Ты и так мой раб, дурачок. Хорошо, куда приехать?

Четвертачок сказал: театр на Таганке, у входа.

— Через час буду. Жди.

— Спасибо, родная!

В сумке Гречанинова нашелся и стакан. Он подождал, пока Четвертачок выпьет и зачавкает бутербродом.

— Почему не сказал, чтобы пришла одна?

— Бесполезно. Она только насторожится. С ней будет Крепыш.

— Кто такой?

— Ее горилла. В позапрошлом году чемпион Европы по кик-боксу. Мозгов нет. Без него она не ходит. Крепыш сгрызет тебя вместе с ботинками, старик.

— Спасибо, Миша. Кушай, кушай, заслужил.

…На Таганке мы припарковались прямо напротив театра — только улицу пересечь. Народу вокруг немного — торговцы фруктами, ларечники, ранние нищие, редкие прохожие, — возле входа в театр вообще никого. Я поинтересовался, какой сегодня день. Оказалось, воскресенье. Солнечное, мерцающее зеленью. Сейчас побродить бы по лесу или с удочкой посидеть на бережку. Или затеять какое-нибудь озорство с любимой женщиной. Но это все в прошлом, а будущее туманно. Зато кости, я чувствовал, срастались нормально и постоянный ровный гул в голове со вчерашнего дня иссяк. Нет больше радости на свете, чем привыкание к худу. Я как-то быстро смирился с тем, что не распоряжаюсь собственной жизнью…

— Надо бы заглянуть к отцу в больницу, — сказал я.

— Заглянешь, — пообещал Григорий Донатович.

С опозданием на полчаса появилась Валерия. Узнать ее не составило труда, даже без описания Четвертачка («телка видная, ни с кем не спутаешь!»). Она была такой, какой и должно быть счастливое дитя демократического рая. Дело даже не во внешности. Она была из тех, кто выбрал пепси и вдобавок получил задаром весь мир в придачу. И воспринял это как что-то само собой разумеющееся. Легкая походка, гордо вскинутая голова, ленивый взгляд по сторонам. Таких теперь тысячи, они все чем-то неуловимо схожи, как близнецы, и кажется, что, кроме них, в городе вообще никого не осталось. Прекрасные, приводящие в оторопь создания, подобные пышным цветам, распустившимся на пораженной радиацией местности, но и среди них попадаются особенные, эталонные экземпляры, в которых природа воплотила свое представление о соразмерности. Каждая черточка в этой крупнотелой, грациозной девице была так ловко подогнана к ее роли пирующей жрицы любви, что хотелось выскочить из машины, подбежать, облиться горючими слезами и поцеловать ей руку. А что еще делать, коли в опасной близости к ее буйному победительному цветению все наши прежние добродетельные представления о жизни мгновенно оборачивались пустым, занудным общим местом. Следом за Валерией из черного БМВ вывалился огромный детина в сиреневых шортах, с широкоскулым лицом, действительно напоминающим смеющуюся обезьянью рожу. Когда он подкатился к дверям театра и замер, настороженно буравя темным взглядом окрестность, почудилось, что площадь перед ним слегка съежилась в предвидении каких-то неприятных метаморфоз.

Еще раньше Гречанинов велел мне пересесть за баранку.

— Сейчас ее приведу. Не выключай движок, сразу тронем.

Уже знакомо, по-стариковски шаркая, он пересек улицу и подошел к Валерии. Что-то ей начал объяснять, неуклюже разводя руками. Девушка смотрела на него с любопытством, чуть склонив набок головку. Громила с недоумением взирал на них, потом вдруг дернулся, оторвался от стены. В ту же секунду Гречанинов поднял руку с зажатым в ней блестящим предметом. Я не услышал щелчка, не видел вспышки, но громила внезапно надломился в коленях и вяло опустился на асфальт. Помедлил — и улегся поудобнее, подложив под голову локоток. На переносице у него набухла черная точка. Гречанинов подхватил девицу под руку и повел через улицу к машине. Она пыталась сопротивляться, вырываться, но это было, конечно, бесполезно.

Гречанинов вместе с ней влез на заднее сиденье, и мы поехали. Валерия спросила:

— Дяденька, зачем ты пристрелил Крепыша?

— Не пристрелил, — поправил Григорий Донатович. — Только усыпил.

В зеркальце было видно ее лицо, полное чувственного огня, чистое, нежное, вдохновенное, обрамленное темно-каштановыми прядями. Сияющие очи. Ей нравилось это приключение, она ничуть не испугалась. Но укорила:

— Ты сделал мне больно, дяденька!

Гречанинов изысканно извинился, объяснив свою неловкость торопливостью.

— Кто вы такие? Вы меня похитили?

— Похитили, — подтвердил Григорий Донатович. — И сейчас завяжем тебе глазки. Хорошо?

Мы мчались по Садовому кольцу сквозь солнечный день — ни погони, ни «пробок».

— Хотите получить за меня выкуп?

— Хотим, — Гречанинов, приобняв, охватил ее голову черной лентой, а поверх нацепил большие квадратные противосолнечные очки, отчего она стала похожа на водолаза. У него всегда все, что нужно для дела, обнаруживалось под рукой.

— И сколько же вы надеетесь слупить с бедного папочки?

— А сколько он не пожалеет?

— Ой, да хоть миллион зеленых. Он же потом все равно их из вас выколотит. Бедные мальчики! Но я что-нибудь придумаю, чтобы вас спасти.

Девушка вертелась юлой, хотя и с завязанными глазами. Энергия била через край.

— Не понимаю, — промурлыкала она, — как же Четвертушка посмел? Он же слизняк. Или вы его на чем-нибудь подловили?

— Он сам тебе объяснит. Мы же к нему едем.

— Господи, как интересно! — и совсем другим тоном: — Вы папочке сразу не звоните, ладно? Пусть помучается денек-другой. Я на него обиделась. Он забыл в Нью-Йорке купить такую маленькую штучку, которую я просила. Эгоист старый!

— Какую штучку? — впервые подал я голос.

— Ох, это женское. Вам будет неинтересно, юноша. Такой забавный вибратор с крокодильчиком. Новинка. Я в журнале видела. У него прямо из ротика капает молочко в нужный момент. Мальчики, у вас не найдется что-нибудь выпить? В горлышке пересохло.

У Гречанинова нашлось, разумеется. Перегнувшись через переднее сиденье, он достал из «бардачка» плоскую стеклянную фляжку. Девица прильнула к ней, как к материнской груди, и разом высосала половину.

— Сигарету!

Тут уж я услужил, отслоил из пачки «Кента» одну, прикурил от нагревателя и отдал Гречанинову, а он сунул сигарету ей в рот. Валерия задымила, откинулась на сиденье.

— Ну кайф! Спасибо! Честное слово, уговорю папочку, чтобы он вас не мучил. Сразу кокнул. А Четвертушку себе возьму. С ним особый разговор. Хоть он и послушный песик, но немного загордился.

К складам мы подвели пленницу, поддерживая с двух сторон под руки, и ее спелая упругость и теплота неожиданно взволновали меня. Мгновенно она это угадала, чарующе пропела:

— Погоди, юноша, может, тебе и обломится. Я ведь тебя еще не разглядела толком.

В каменном застенке Гречанинов снял с нее повязку, и, увидев застывшего истуканом Четвертачка, она радостно завопила:

— Ой, Четвертушка, зачем весь этот цирк?! Я бы сама приехала. Договорились бы. А теперь что делать? Боже, да тебя как здорово разукрасили!

За время нашего отсутствия Четвертачок вылакал бутылку водки и сожрал все бутерброды. Вдобавок выкурил пачку сигарет, которую я ему оставил. Тем не менее вид у него был даже трезвее, чем утром. Он сказал грубо:

— Заткнись, Лерка! Ты ничего не понимаешь.

— Что я должна понимать?

— Я тут такая же пешка, как ты. Это все они затеяли — вот эти.

— Кто?! Дядечка, он правду говорит?

Гречанинов скромно потупился:

— Истинную правду, девочка. В кои-то веки ему удалось не соврать.

Валерия растерялась:

— Этого не может быть! Не верю. Дядечка, да кто же вы такие?

— Вот именно, — буркнул Четвертачок. — Спроси у него, спроси. Я-то второй день допытываюсь.

Григорий Донатович, будучи кавалером, предложил Валерии на выбор, где устроиться поудобнее: на табуретке или рядом с Четвертачком на койке. Девушка предпочла табуретку.

— Хорошо, рассказывайте. Я слушаю.

— Рассказывать особенно нечего, — грустно заметил Гречанинов. — Нужно, чтобы ты устроила встречу с отцом. Причем так, чтобы мы поговорили наедине и в безопасном месте.