Ярость жертвы - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 31

— Не сравнивай себя с Григорием Донатовичем, пожалуйста. Он к женщине относится с уважением, а для тебя я всего-навсего очередная потаскушка. Думаешь, я этого не понимаю?

— Катя, что с тобой?

— Ничего. Думаешь, не вижу, как тебе не терпится от меня избавиться? В чем я виновата, скажи, в чем?! В том, что изнасиловали, да?

— В этом скорее я виноват.

— Ой, держите меня! Да разве ты можешь быть в чем-нибудь виноват? Ты же супермен.

— Тоже верно, — согласился я.

Заревела, умчалась в ванную, где и заперлась. Что ж, после вчерашнего, хоть и с опозданием, нервы сдали. Но все-таки меня сильно задело секундное ледяное отчуждение, мелькнувшее в ее глазах.

Пока она сидела в ванной, я дозвонился до матери. Ожидал упреков, но не услышал ни одного. Мама догадалась, что ни в какую командировку я не ездил и что у меня крупные неприятности. Это меня не удивило. У нее всегда был дар угадывать беду. Может, это вообще свойство русской женщины, которая веками живет в ожидании, что ее уморят голодом вместе с детьми. Поговорили мы недолго, главное, у отца пока было все нормально: не лучше, не хуже. Мать как раз к нему собиралась, я застал ее на пороге.

— Привет передай. Завтра постараюсь к нему заглянуть.

— А ко мне? Или с матерью можно не церемониться?

— К тебе тоже завтра.

Наугад набрал номер Коли Петрова, и он оказался дома, только что вернулся из магазина с пивом, собирался опохмеляться.

— Сколько дней уже керосинишь?

— Не помню. Ты где, Сань? Подскакивай, налью.

В таком состоянии он был невосприимчив ни к дружеским увещеваниям, ни к мирским напастям. Я ему позавидовал, как живые иногда завидуют мертвым. Все-таки у него была норушка, откуда он мог беззлобно наблюдать, как рушится все вокруг.

— Ну-ну, — предупредил я. — Околеешь, никто свечки не поставит.

— Подскакивай, Саня! Девочек позовем. Тряхнем молодостью. Только Зураба не надо, он плохой.

— Чем он опять провинился?

— Отупел совсем. Додумался, что скошенный угол устойчивее куба. Потрясение основ. Город наподобие Пизанской башни. Бред дебила. Я с ним теперь разговариваю только по необходимости. Нет уж, Сань, обойдемся без него. Позовем Галку Зильберштейн…

Вернулась из ванной Катя, как-то необыкновенно причесанная. Длинная светлая прядь кокетливо падала на щеку, полностью закрывая ссадину. Улыбалась виновато:

— Прости, Сашенька! Но ты же должен понять. Раньше меня никогда не били, а тут вдруг каждый день. Никак не привыкну.

— Понимаю.

— Не сердишься? Правда?

— Я тебе вот что скажу, голубушка. Не надо придавать значение всяким пустякам. Подумаешь, изнасиловали! А кого нынче не насилуют? Если из-за этого переживать, вообще жить невозможно.

— Ты так рассуждаешь, потому что не знаешь, о чем говоришь.

— Почему это не знаю? Очень даже знаю. Но это все физиология, ты же человек духовный…

Она уже близко подобралась, и глазенки заблестели алчным светом.

— Поклянись, что я тебе не противна!

— Клянусь мамой!

— Тогда докажи!

До прихода Гречанинова мы, как два голубка, осторожно целовались, обнимались и болтали о всякой ерунде. Приятное забытье с привкусом мертвечины. Я надеялся, что кто-то в конце концов ответит за этот привкус. Но, уж разумеется, не Четвертачок. С него что взять: животное — оно и есть животное.

Гречанинов не забыл купить Кате вельветовые брючата, пару рубашек, бельишко. Пошла, примерила — все впору. Рубашка — бледно-голубая, выяснилось, ее любимый цвет.

— Как вы догадались, Григорий Донатович?!

Самодовольное:

— Опыт жизни.

Возник щекотливый момент. Я спросил:

— Сколько я должен, дорогой учитель?

— Потом рассчитаемся, что за пустяки.

Катя ликовала. Словно ей первый раз в жизни дарили обновы. Милая, бесшабашная девочка.

После обеда, который Катя приготовила наспех — жареная картошка с тушенкой, — я получил последние инструкции. Одна особенно впечатляла. Если по какому-то недоразумению я окажусь наедине с Четвертачком, то должен без предупреждения стрелять ему из «Макарова» в грудь.

— Сможешь? — спросил Гречанинов.

— Конечно, смогу.

В половине четвертого вышли из дома: Катя осталась взаперти. К моему удивлению, сели не в давешний «Запорожец», а в новенькую красную «семерку».

— Григорий Донатович, сколько же у вас машин?

— Это служебная, не моя.

Где он теперь служит, я уж не стал уточнять.

Глава третья

Припарковались в кустах, за кассами «Улан-Батора». Местечко заповедное, каждый местный алкаш здесь как дома. Стаканы висят на веточках, как белые цветы. Гречанинов напялил на голову кургузую кепку, облачился в брезентуху и ничем не отличался от завсегдатаев злачной распивочной. Длинный прутик в руке, чтобы выковыривать из кустов стеклотару. Я бы и сам, встретив его на улице, промелькнул взглядом без задержки. Мое задание было такое: спуститься со ступенек кинотеатра, где меня, по его словам, засекут. Дойти до родного подъезда, но внутрь не заходить и не приближаться слишком близко. Там меня ждут наверняка. Возле подъезда закурить, поглядеть на часы, как бы прикидывая время, и не спеша двигаться к пустырю. Помнить: каждое движение фиксируется. Держаться озабоченно, но не робко. На пустырь не выходить. Стоять лицом к тропинке, по которой предположительно пойдет Четвертачок. Как только он появится, махнуть ему рукой и не спеша идти навстречу. Дальше самое трудное. Увидев, что Четвертачок купирован, я должен изобразить крайнее замешательство и рвануть к шоссе. Бегом. Через газоны и скверик — метров тридцать. На шоссе — замираю, жду. Это все. По прикидке Гречанинова, достать меня ни у кого не хватит маневра. Но, разумеется, возможны накладки. Если какой-нибудь чересчур смышленый, расторопный ферт перехватит меня в скверике или на шоссе, действовать придется так же, как и в случае с Четвертачком, — стрелять в грудь без предупреждения. Однообразие этой подробности плана меня немного огорчило.

Все получилось, как было задумано. Около подъезда на меня никто не напал: подошел дворник дядя Ваня, и мы вместе подымили. Он спросил, не заболел ли я часом. Поглаживая бинты, я ответил, что действительно немного простыл, и поинтересовался его здоровьем. У дворника оно было в порядке, он поджидал Яшу Шкибу, чтобы совершить вечерний моцион до магазина. Вокруг не заметно было ничего подозрительного. Тихий вечер с теплым ветерком: мамы с колясками, старушки на скамеечке.

Дойдя до пустыря, как было велено, я остановился и стал ждать. Вскоре на дорожке показался ухмыляющийся Четвертачок, и я помахал ему рукой: дескать, сюда, приятель! Он тоже мне обрадовался, но встретиться нам помешал престарелый алкаш с авоськой в руке, из которой торчали пустые бутылки. Неизвестно откуда старикашка выбрел на тропу, но я слышал, как он сказал Четвертачку:

— Миша, разворачивайся и вперед!

— Ты что, дед, сдурел? — удивился Четвертачок, но увидел что-то такое, что молча повернулся спиной, и они начали удаляться.

Через свалку, по скверику я ринулся к шоссе, но не бежал, а шел быстрым шагом. Заметил, как парочка, Гречанинов и Четвертачок, скрылась за углом — до машины им оставалось метров сто. Чувствовал я себя совершенно спокойно, потому что не допускал и мысли, что Гречанинов может в чем-то сплоховать. В нем я был уверен так, как никогда не был уверен в самом себе, и эта уверенность была, пожалуй, сродни слепой влюбленности.

Не успел докурить сигарету, как увидел приближающуюся красную «семерку». Гречанинов за баранкой, Четвертачок рядом с ним. Машина тормознула, и я почти на ходу втиснулся на заднее сиденье. Четвертачок был в наручниках и вдобавок с подбитым глазом. То есть с подбитым — мягко сказано, глаз у него наглухо закрылся свежей светло-алой блямбой.

— Миша, кто же это тебя так? — посочувствовал я. Четвертачок ответил:

— Разберемся.

Не успели мы как следует разогнаться на Профсоюзной, как в хвост пристроилась бежевая «тойота» с четырьмя седоками. Пару раз она нам просигналила, потом попыталась обогнать, но неудачно.