Бермудский треугольник черной вдовы - Донцова Дарья - Страница 35

– Папа, как тебе повезло! Столько книг! Татьяна, вы весь магазин скупили?

– Нет, – улыбнулась я, – только то, на что Михаил Иванович смотрел. Ваш отец человек скромный, выбрал один роман и к кассе пошел, но мы с Денисом запомнили, какие он тома листал, и прихватили их.

– Огромное вам спасибо, – зачастила Алевтина, – папа так переживал, что зима впереди, а у него чтива нет. Он в местной библиотеке все давно проштудировал, свои книги до дыр залистал. У отца, хоть он всю жизнь честно работал, пенсия кот наплакал, у меня зарплата смешная и двое детей. Какие уж тут книги? Коммуналка растет… Папа как подачку от государства получит, сразу в магазин рулит, выберет одну книжечку подешевле в бумажной обложке и смакует, вторую уже себе позволить не может. Да только радости ему на два дня.

– Замолчи, Аля, – приказал отец, – хорош ныть. Нормально живем, огород большой, я здоров. Чего еще надо?

– И продуктов надарили, – не останавливалась дочь. – Как вас благодарить? Пойду варенья в подполе вам с собой наберу.

– Подождите, пожалуйста, – попросила я Алевтину, – Михаил Иванович сказал, что вы нашли в сарае тело Евгении Федоровны, жены Петра Лазарева?

Алевтина перекрестилась:

– Жуть! Ни муж, ни мать ей не верили. Она как скандал из-за Франциски Яновны закатывала, всегда кричала: «Суну голову в петлю, так вам и надо будет».

– Не тарахти, – приказал отец, – рассказывай спокойно, думай, чего балаболишь. Откуда им про Франци знать? Разве Таня с Денисом в Гуськове жили? Ты пока с мыслями соберись, а я изложу. Если, конечно, гостям про чужие глупости слушать охота.

– Очень нам нравится про чужие глупости слушать, – заверил Денис.

Михаил Иванович сделала глоток чая и завел обстоятельный рассказ.

В дачном поселке были добротные кирпичные дома, в которых хозяева жили не только летом. Приезжали и зимой, на Новый год, на школьные каникулы. О своей работе москвичи не распространялись, но простые гуськовцы поняли: не мелкая сошка возле них поселилась, а начальство. У дачников были государственные черные «Волги» с шоферами, в декабре все их женщины щеголяли в шубах из норки, а мужчины носили ондатровые шапки. За версту было видно: одежда шита в одном ателье, куда бабу Шуру из Гуськова никогда не пустят. Жили стукачи хорошо, Михаил Иванович подрядился работать мусорщиком и три раза в неделю опустошал здоровенные баки, куда соседи кидали отбросы. По упаковкам и объедкам было понятно, что в хорошей еде новые гуськовцы себе не отказывают, они постоянно покупали сыр, всякую колбасу, дорогие консервы, пили чешское пиво, которое днем с огнем было не сыскать, лопали зефир в шоколаде, клюкву в сахаре. Мусор коренных жителей был намного проще, оберток от глазированных творожных сырков в нем не водилось. И одевались стукачи дорого, а их дети ездили на таких мопедах, о которых сельские ребятишки и не мечтали. В семьях обитателей кирпичных особняков явно водились деньги. Но, несмотря на это, никто из дачников не завел домработниц. Жены начальников сами управлялись по хозяйству, а вот для работы в саду нанимали гуськовцев. Одновременно с появлением поселка стукачей по другую сторону неширокой, но быстрой, глубокой и холодной реки Гуськи построили еще один кооператив, его стали именовать Гуськово-три. Вот там устроились совсем другие люди: писатели, художники, актеры. У стукачей дома были одинаковые, и хозяева въехали, когда внутри поклеили обои. А люди искусства сами строили фазенды, поэтому дома получились разнотипными, у одного кирпичные стены, у другого деревянные, и газ с горячей водой и канализацией они провели не сразу, а с помощью все того же Петра Михайловича. Третьи гуськовцы живо стали своими, они не чурались деревенских, половина сельских баб стала у них домработницами. Многие из этих дачников любили выпить, покупали в селе самогон, могли дать денег в долг и порой колотили своих жен так же, как простые мужики.

В то лето, когда случилась череда несчастий, Алевтине исполнилось двадцать два года, она работала продавщицей в магазине на станции сменами: два дня с семи утра до девяти вечера, затем пару суток дома. В свободное время Аля нанялась к Волковым и Лазаревым, чьи коттеджи стояли рядом, ухаживала за огородом-садом. Погода в то лето не очень удалась, часто дождило, и Евгения Федоровна день-деньской сидела в беседке, читала книги. Петр Михайлович рано уезжал на службу и возвращался к вечеру.

Семья Лазаревых казалась крепкой и благополучной, двое детей, мать, которая занималась их воспитанием, муж, обеспечивающий родных, его теща Анна Ивановна, хлопочущая по хозяйству. Если Евгения Федоровна и Петр Михайлович шли вместе по Гуськову, то держались под руку, улыбались, выглядели довольной всем парой. Участки у стукачей были огромные, дома добротные, что у кого творится за воротами, соседи не знали. Но Аля, ухаживая у Лазаревых за цветами-грядками, невольно слышала разговоры, доносившиеся из открытых окон дома и не предназначенные для чужих ушей, и поняла, что отношения в семье совсем не такие безоблачные, какими казались со стороны. Евгения Федоровна любила поскандалить, и ей, чтобы оседлать метлу, солидный повод не требовался, баба заводилась с полоборота. Доставалось всем: Анне Ивановне за то, что не так пожарила кабачки, Вере, если та опаздывала на минуту к обеду, но громче и азартнее всех Евгения ругала Федю. Мать частенько отвешивала мальчику оплеухи, а войдя в раж, бежала во двор, выдирала там крапиву и хлестала ею сына. Справедливости ради следует сказать, что Федя рос непослушным, делал почти все наперекор взрослым и постоянно жаловался на мать отцу. Петр Михайлович в выходной увещевал супругу:

– Женя, нельзя мальчика чморить, и бить его крапивой не годится, у пацана волдыри на ногах.

– Он меня ни в грош не ставит, – кричала мать, – сто раз ему говорено: не смей меняться вещами с приятелями. Это негигиенично! Так нет! Вчера опять заявился в чужом, шорты, рубашка, сандалии не его. На мопеде чужом приехал. С Генкой Волковым они махнулись! Я ему: «Сколько раз твердить можно? Перестань обноски невесть от кого на себя напяливать! Не бери мотоцикл дрянной». А мальчишка спорит: «Одежда Генки, он мой лучший друг. Мы играли в войну, переоделись, чтобы нас враги перепутали. Я генерал, меня нельзя в плен взять. У Гены шорты чистые и мопед хороший, тетя Франци сыну лохмотья не дает, и она никогда на него не орет и крапивой не лупит». Федор меня не уважает, ему, как и тебе, Франциска Яновна нравится.

И Евгения начинала самозабвенно ругать соседку, находила для нее такие эпитеты, что Алевтина ежилась.

Один раз Аля спросила у отца:

– Почему Евгения Франци терпеть не может? Жена Петра Михайловича такая двуличная! Волковы и Лазаревы ближайшие соседи, в беседке они вместе по выходным-праздникам обедают. Евгения Федоровна тогда с Франциской Яновной сюсюкает, нахваливает ее, а когда Игорь Семенович с супругой домой возвращаются, Лазарева всегда гадости про подругу говорит!

Михаил Иванович усмехнулся:

– Ты на Милу, дочку Волковых, посмотри. Одно лицо с Верой. Евгения Петра к Франци ревнует.

– Не похожи они совсем, – возразила Аля, – у Веры на голове копна рыжих кудрей, как у матери. А у Людмилы жидкие прядки на две драки.

– Локоны у Веры знатные, – согласился Михаил, – все только их и видят, личико за кучеряшками теряется. А ты присмотрись повнимательней к Люде Волковой, оцени глаза, нос…

Алевтина отцу не поверила:

– Папа! Да они уже старые совсем! Лазареву пятьдесят скоро стукнет! Какая ревность?

Михаил Иванович ухмыльнулся, но переубеждать дочь не стал. Аля же после той беседы начала приглядываться к Вере с Милой и поняла, что отец прав. Если не обращать внимания на роскошные кудри дочки Лазаревых, то они с Волковой здорово похожи. Просто волосы Веры отвлекают внимание от ее лица, все пялятся на огненно-рыжие кудри, еще у нее полно конопушек, а у Людмилы их нет, и это тоже мешает правильно оценить внешность девочек.

В день, когда погиб Федя, Аля возилась в оранжерее и увидела, как на участок Лазаревых на своем новом мопеде заехал Гена Волков. Очень дорогой мотовелик мальчику подарили на день рождения две недели назад, Гена невероятно гордился презентом, не расставался с ним. Федя завидовал приятелю и начал клянчить у матери такие же колеса. Говорил: «У меня старый-престарый мотик, скоро развалится». Но Евгения Федоровна жестко ответила сыну: