Филипп Бобков и пятое Управление КГБ. След в истории - Макаревич Эдуард Федорович - Страница 12

Этот вывод («наилучший строй важнее, чем родина»), известный уже в начале холодной войны, до сих пор является предметом сражений в коммуникационных мировоззренческих войнах. Этим выводом руководствовалось и ЦРУ, работая с советскими диссидентами.

Развивая свою теорию, Штраус проводил параллели между коммунизмом и нацизмом, представляя их как зло абсолютное. Поэтому борьба с этим злом должна быть радикальной. А если представить США в качестве субъекта абсолютного добра, борющегося с мировым злом (а его можно найти всегда), то это становится философией развития страны. А сама ситуация противостояния добра и зла превращается государством в социальные практики. Такой научный взгляд был очень привлекателен для стратегов холодной войны.

Философия абсолютного добра Лео Штрауса удивительным образом соответствовала его внутреннему этическому настрою, в котором не последнюю роль играло самомнение. Не зря он так ценил тех древних философов, которые придерживались той точки зрения, что «немытые массы не достойны ни истины, ни свободы».

Американский президент Рональд Рейган превратил философию Штрауса в политический и пропагандистски-идеологический проект. Выступая в марте 1983 года в Орландо (штат Флорида) перед национальным обществом евангелистов, он назвал Советский Союз «империей зла». Как бывший актер, снимавшийся в боевиках, он понимал толк в таких образах. Для США это был достаточно жесткий образ, предполагающий мобилизацию сил «добра» для откровенной политической, экономической, идеологической борьбы с носителем «зла» – страной, именуемой СССР.

Художественность образа СССР как «империи зла», пришедшая от Рейгана, подтолкнула американскую научную элиту к созданию политической теории глобализации, вытекающей из философии Штрауса. В основе этой теории – идея глобальной демократии, которая должна мотивировать миссионерскую деятельность США.

По большей части научная элита США рассматривала глобальную демократию как абсолютную ценность, которая необходима всему миру. А раз эта ценность мировая, то и защищать ее должно глобальное государство.

Но уж очень близок образ «глобального государства» образу «братской ассоциации англоязычных народов, противостоящей тирании», который сформулировал бывший премьер Великобритании У. Черчилль в своей фултонской речи 1946 года, положившей начало холодной войне между СССР и странами Запада. Согласно этим определениям, роль глобального государства должны играть США, претендующие на глобальное лидерство. Поэтому США обязаны взять на себя ответственность за защиту мировой демократии. Под влиянием интеллектуалов так считает значительная часть американского истэблишмента. В понимании американской элиты эта защита должна сводиться к экспорту демократии в те страны, где ее нет или где она находится под угрозой либо не соответствует глобальным, а по сути – американским стандартам.

Союзником философии Штрауса в проектах американского лидерства для изменения мира начиная с 60-х годов прошлого века выступает историческая социология со своими концепциями социальных революций, которые с тех пор активно разрабатывались в американских и британских университетах.

Со времен холодной войны в западной макросоциологии, занимающейся исследованиями революционных процессов, сложились два подхода: гносеологический (познавательный) и прагматический. Оба подхода обосновывают систему действий для революционного или контрреволюционного проектов.

Гносеологи (Д. Голдстоун, Ч. Тилли, Т. Скочпол) объясняют причину революций развалом государства, которое не способно справиться с бюджетным кризисом и расколом во власти.

Прагматики, представленные такими научными авторитетами, как С. Хантингтон, Э. Геллнер, Ф. Фукуяма, оказались для стратегов холодной войны интереснее.

Возьмем С. Хантингтона. В 60-е годы ХХ века он опубликовал работу о политическом порядке в меняющихся обществах. В ней он обосновал алгоритм возникновения революций. Потом, когда Америка вела войну во Вьетнаме, он сумел свою научную концепцию превратить в систему действий, нужных для Пентагона – американского министерства обороны. Как пишет профессор Нью-Йоркского университета Г. Дерлугьян, Хантингтона не зря прозвали «Карлом Марксом для Пентагона» – он выезжал во Вьетнам консультировать американское командование по стратегии борьбы с партизанами, а бунтующие студенты тем временем пикетировали его кабинет в Гарварде [6].

«Революционный» алгоритм С. Хантингтона основывался на пирамиде стрессов, которым было подвержено общество в переходный период модернизации. Причинами этих стрессов являлось крушение традиционных устоев жизни, хозяйственных укладов, социальных авторитетов, религиозной веры, а также массовое движение населения из деревень в беспорядочно растущие города. Переходное состояние модернизации – самое неустойчивое, оно и порождает революции. Как их остановить?

Хантингтон рекомендовал в переходный период модернизации вводить жесткую диктатуру, способную нейтрализовать сбои в модернизации. Поэтому, как пишет критик его теории, Вашингтону рекомендовалось относиться прагматично-реалистически к своему вынужденному покровительству военным и авторитарным правителям в Третьем мире, вполне по восхищенно-циничной формуле президента Ф. Рузвельта, высказанной по ходу доклада о деяниях никарагуанского диктатора Сомосы: «Совершеннейший сукин сын, но наш сукин сын!» [7].

Контрреволюционная теория Хантингтона, по мнению критика, была мощно аргументированной схемой, в которой присутствовали как анализ структурных условий, взятых в исторической динамике, так и функциональное указание на роль элит и политических режимов, на источники массового недовольства, на влияние мировой геополитики и идеологической конфронтации времен холодной войны. Схеме Хантингтона отвечал военный переворот в Чили в 1973 году, когда военные, предводимые генералом А. Пиночетом, убили избранного народом президента страны С. Альенде и при поддержке ЦРУ установили диктаторский режим в стране.

Еще более сильную концепцию для практики холодной войны и революций предложил британский макросоциолог Э. Геллнер. Его книга «Нации и национализм», вышедшая на Западе в 1983 году, поразила ученый мир, вызвала возбуждение среди политиков и стала руководством к действию для организаторов тайных операций и политических проектов на годы вперед.

Э. Геллнер рассматривал нацию не как общность людей на основе единого языка и культуры, общей территории и экономической деятельности, а как сконструированный массовый политический проект. И, согласно этому проекту, «именно национализм порождает нации, а не наоборот», «нации делает человек; нации – это продукт человеческих убеждений, пристрастий и наклонностей» [8].

Как считал Э. Геллнер, два человека принадлежат к одной нации лишь только в том случае, если их объединяет одна культура, которая, в свою очередь, понимается как система идей, условных знаков, связей, способов поведения и общения. Культуры, которые национализм требует защищать и возрождать, часто являются его собственным вымыслом или изменены до неузнаваемости. Культурные лоскутки и заплатки, используемые национализмом, часто являются произвольными историческими изобретениями [9].

«Вымышленная» культура, исторические изобретения для национализма поддерживаются повсеместным распространением «опосредованного школой, академически выверенного, кодифицированного языка, необходимого для достаточно четкого функционирования бюрократической и технологической коммуникативной системы», распространением символики, стилизованной национализмом под народную культуру [10].

Концепцию Э. Геллнера использовали социальные технологи, которые выстроили систему действий в отношении Югославии в 1991–2008 годах. В этот период Социалистическая Федеративная Республика Югославия распалась на шесть независимых стран и одно частично признанное государство. В этом процессе активную роль играли сербские националисты, с которыми работали западные политологические центры, связанные с ЦРУ. Их стратегия сводилась к стимулированию национализма в Югославии в соответствии с выводом Э. Геллнера: национализм – прежде всего политический принцип, суть которого в том, что политическая и национальная единицы должны совпадать [11].