Таинственные истории, случившиеся с обычными людьми - Хаецкая Елена Владимировна - Страница 7

– Мы пыталься купить, но нас не видьят, – сказал Генрих печально.

Ульяна сказала:

– А я вам принесла подарок!

Они спустили с потолка большую люстру, поставили на стол коробку с криво приклеенным бантом и сняли крышку.

Некоторое время они переговаривались, затем Генрих решительным тоном обратился к Ульяне:

– Мы не мошем принимать такой дорогой подарок!

В глубине души Ульяна была рада, потому что вдруг ей стало ужасно жаль чашечек с изображением куклы Барби. Но она, как и положено, нахмурилась и сказала:

– Возьмите хотя бы платок и книжку! Там очень красивые картинки. Кстати, раз вас никто не видит, вы можете сходить в музей. Мама говорит – там разные сокровища. И много часов.

Карлики переглянулись. Фридрих смешливо двигал бровями и все время порывался что-то сказать, но Цирлих решительно его останавливал.

Ульяна выложила на стол книжку и платок, а чашки сунула обратно в коробку.

– Ну, я пошла, – сказала она. – Увидимся завтра!

И выбежала наверх поскорее, пока ее не задержали.

Настроение у нее было странным. Ей было и приятно, и как-то не по себе. С одной стороны, конечно, хорошо, что им не понадобились чашки… С другой, мама говорит, нехорошо уносить свои подарки обратно…

В этот день Ульяна познакомилась с одним мальчиком, чуть младше, чем она сама, и они вместе ходили смотреть на медвежонка и даже гладили его. На ощупь медвежонок был сальный и неприятный – не то что собака или кошка. Он глуховато рычал и все время обхватывал лапами ствол дерева – пытался забраться наверх. Хозяин держал его на поводке.

А вечером обнаружилось, что Ульяна потеряла свой волшебный ключик.

Она перерыла все свои вещи, перетряхнула карманы, проверила коробку и пакет, в котором носила подарки, – в общем, все, но ничего не обнаружила. Ключик, видимо, выпал, когда она бегала по Часовной горе. А может быть – когда гладила медвежонка.

Ульяна заснула в тревоге. Но и на следующий день ключик не отыскался. А еще через день мама наконец увезла Ульяну в деревню, и наступило совершенно другое лето.

Она вернулась в город в конце августа. В Александровском парке уже разложились «школьные базары», и повсюду продавались тетрадки, линейки и прочие чудесные вещи. Музыка, доносившася из открытых кафе, звучала совершенно по-осеннему, и возле входа в метро продавали осенние цветы – астры и гладиолусы.

В самом начале лета Ульяна немного скучала по карликам из Часовной горы, но потом случилось столько разных событий, что четверо невидимых швейцарских часовщиков постепенно почти совсем изгладились из ее памяти. Она важно ступала мимо прилавков, разглядывала разные картинки на обложках школьных дневников и рылась в пестрых ворохах карандашей, выискивая какой-нибудь покрасивее.

Механические игрушки по-прежнему путались под ногами, и Ульяна бережно перешагивала через них, если они оказывались у нее на пути.

Мама сказала:

– Какая ты у меня большая!

Ульяна была с ней согласна. Ей нравилось быть большой. За лето она хорошо подросла и разрумянилась.

Она заново узнавала Александровский парк. Многие цветы выгорели и поблекли за те два жарких месяца, что отпущены Петербургу в качестве летних. Листья стояли пыльные и ждали времени постареть и упасть. Лето как будто утомилось – слишком уж большие усилия приходилось ему прикладывать, чтобы удержаться здесь, на шестидесятой широте, – и теперь вот-вот готово было сдаться.

– Ваш рост – пятьдесят сантиметров! – раздался механический голос совсем рядом. – Ваш вес – двадцать килограммов! Вы немножко слишком худой! Обратите внимание на питание!

– Кто теперь взвешивается? – спросила Ульяна маму. – Как ты думаешь?

– Там никого нет, – сказала мама. – Это просто реклама, Кика. Чтобы мы тоже пошли и взвесились.

– Так давай взвесимся, – сказала Ульяна. – Ну мама! Мне хочется! Ты же сама говоришь, что я выросла.

– Ладно, – сказала мама.

У нее был удивленный вид.

Ульяна спросила:

– А почему ты удивляешься?

– Потому что ты раньше никогда этого не хотела.

– Ну, – сказала Ульяна, но продолжать не стала.

Она сняла на коврике обувь и встала на весы. Сверху плавно опустился измеритель роста, затем внутри весов щелкнуло. В этот момент кто-то незримый проговорил еле слышно:

– Привет, Кика…

А затем, заглушая этот шепот, зазвучал механический голос – на весь парк:

– Ваш рост – сто двенадцать сантиметров. Ваш вес…

Невидимка тихо тронул девочку за локоть, другая рука коснулась ее пальцев. Она явственно почувствовала, как бородка щекочет ей ухо.

– Здравствуй, Ульяна…

– Здравствуй, Кика…

– Ты не есть кикимор, ты гораздо лучший…

– Мы искать ключик… Мы его еще не найти…

– Мы делать другой ключик… Мы посылать запрос в Швайц…

– Ай! – сказала Ульяна, подпрыгивая на весах. – Щекотно!

– Вы немножко слишком худой, – бесстрастно сообщил механический голос.

– Я так и знала, – сказала мама. – Шкилетина. Слезай с весов. Теперь весь парк знает, что я морила тебя голодом.

Ульяна спустилась на коврик и обулась. Невидимые карлики уже ушли, но у девочки до сих пор бегали щекотки по бокам и ладоням. Она улыбалась и ежилась.

Дым родного очага

Возле самой станции метро, перегораживая подходы к ней, стоял саксофонист. Он был чуть пьян, но развязен совершенно несообразно своему состоянию. Сидевший поблизости, на парапете подземного перехода, старик-бомж поглядывал на него с осуждением.

Вполне приличный саксофон был прилеплен к его рту, как мятая «беломорина», и обращался музыкант с ним соответственно: дул, как ни попадя, отчего и самый инструмент выглядел замусоленным и мятым, сходно со своим хозяином.

Музыки не получалось, но саксофониста это не смущало. Обрывая тему на любой ноте, он набрасывался на прохожих и требовал с них денег. Те брезгливо шарахались и некоторые откупались монеткой, что вызывало у получившего презрение:

– Что, бумажку дать было нельзя?

Женщина, проходившая мимо под руку с мужем, гордо, громко проговорила:

– Я подаю только тем, кто мне нравится!

Саксофонист закричал:

– Нужна ты мне! Больно ты мне нравишься!

Женщина и бровью не повела. Она хорошо знала, что нравится своему мужу. Ее не интересовал какой-то там мятый саксофонист.

– Он монстр, – сказал ее муж. – Измельчавший орк, который явился сюда топтать музыку.

При упоминании о монстрах старик-бомж чуть шевельнулся, двинул бровью и усмехнулся. Этот бомж часто околачивался здесь. Как и многие, он приходил сюда только отдыхать, а попрошайничал где-то в другом месте. Поэтому, видимо, он и позволял себе улыбаться и тем самым слегка разрушать образ несчастного бездомного старца.

Оба супруга уселись чуть в стороне, игнорируя стоны обиженного саксофона.

Это была не слишком молодая супружеская пара – из тех, у которых уже позади первая половина жизни, со всеми ее бурями, скандалами, «зудом седьмого года» и прочими неприятностями. Впереди расстилалась вторая половина – ровная, уютная равнина с купами кудрявых кустов и чудесными шумными рощами, где между корнями деревьев непременно прячется родник.

Они сбежали из дома, от детей, от забот и немытой посуды, – на целых два или даже три часа они удрали, и дети не успели их остановить. Теперь они бродили возле станции метро, намереваясь просто погулять, держась за руки, и выпить пива – наедине, без телефонных звонков, без внезапных появлений ребенка с разбитой коленкой.

В Александровском парке можно встретить немало таких супружеских пар. Здесь старичок со старушкой кушают мороженое, как делали почти пятьдесят лет назад. Изменилось мороженое, изменились даже пролетающие в воздухе птицы – прибавилось чаек и уток, – изменились и сами влюбленные, – но только не восхитительное чувство свободы и любовного свидания. Вот что осталось неизменным и передалось по наследству более молодым завсегдатаям.