Жизнь против смерти - Пуйманова Мария - Страница 6

В самом деле, тот самый хлопчатник, засушенная веточка которого с плодом, похожим на лопнувший каштан, висела в застекленном ящичке, какие делают для коллекций бабочек, в улецкой канцелярии, позади прилизанной головы Колушека, здесь был живой, настоящий, он весело зеленел на плантации, цвел розовым цветом, созревал; коробочки лопались и топорщились серебром на неподвижном тропическом небосклоне, пока их не всасывало изогнутое жерло электрической хлопкоуборочной машины — огромного передвижного механизма, тут же, на плантации, очищающего хлопок от семян. И смуглые узбеки в тюбетейках всех цветов радуги везли спрессованный хлопок с поля прямо на фабрику. Здесь не были страшны никакие Казмары. Серебристое сокровище — хлопок — принадлежало смуглым людям, которые его выращивали и убирали, пряли, ткали и красили. Социализм и экзотика, словно лучи двух прожекторов, скрестившись, поймали бывшего казмаровского ученика. Ослепленный тропическим солнцем, он вначале ходил, беспрестанно всему удивляясь. Чего тебе еще надо — ведь так хорошо странствовать по свету, чтобы проверить себя, проехать по чужим краям, которые ты видел только в игре теней на полотне экрана, и повстречать предметы, о которых рассказывал покойный отец и которые ты видел на картинках в Библии. Ондржей радостно, прямо по-детски рассмеялся, увидав впервые верблюда трех волхвов: это древнее мудрое животное тащило арбу с бочкой, заменяя лошадь, а рядом шел крестьянин в тюрбане, как в сказках из «Тысячи и одной ночи», и оба двигались в безграничной стране по ровному шоссе, уходящему прямо к горизонту. Его обогнал монгол на мотоцикле, и он тоже несся прямо в небо — не разобьет ли он себе голову об этот неподвижный эмалевый свод? В ослепительном сиянии неба и в необъятном просторе земли было что-то тоскливое. Ондржея преследовало глупое ощущение, что Азия его проглотит. Непривычный климат, невиданная прежде азбука, чужая речь, вавилонское смешение языков, постоянно напряженное внимание, чтобы понять, чего хотят от него на фабрике, — это было слишком много сразу, и потому в сознании Ондржея все путалось. Знойная духота свинцовой шапкой сжимала голову, и он, обливаясь потом, слыша все точно во сне, двигался как автомат. Но несмотря на это, Ондржей делал все правильно. Только бы знать, что я вернусь когда-нибудь к себе на родину! Он страдал от тоски по маленькой прохладной стране, где воздух насыщен запахом смолы, где текут певучие ручейки, которые мерещились ему по ночам, когда у него пересыхало горло, губы казались засыпанными песком, и он не мог спать. Он тосковал о маленькой прохладной стране, обрекшей его почти на голодную смерть. Но туда возвратилась Нелла Гамзова, там была мать, отцовская могила под ивой на Маречковом кладбище, ольшаник, куда он хаживал с Лидкой, Влтава, Градчаны, Национальный театр, там говорили по-чешски.

Но грохот машин всюду одинаков, в их шуме всегда слышится «Интернационал», хотя чешский рабочий Ондржей Урбан вначале различал в бурном концерте труда голос только «своих» машин. Всюду на свете одинаково летает челнок на ткацком станке; в Ташкенте у тебя та же работа, что и в Улах, и тот, кто знает ее принципы, уже с первого взгляда поймет небольшие различия. Поэтому рабочие договариваются скорее, чем ученые люди, — они могут наглядно показать, что требуется. В грохоте станков все равно не слышно даже собственных слов. И бердо и уток знает всякая ткачиха. Кто же их не знает! Даже эта старуха бухарка с длинными косами, которая подписывалась тремя крестиками и тем не менее замечательно ткала сложные узоры восточных ковров!

Пока фабрика работала, Ондржей чувствовал себя на коне. Но едва станки замолкали и девушки кончали работу, ему начинало казаться, что он среди них самый младший. Разумеется, он не показывал виду и ходил, подражая походке Францека Антенны, вел себя молодецки. Но скажу вам по секрету, только не распространяйте дальше, — Урбан вначале побаивался бойких комсомолок. Он невероятно коверкал русский язык, не умел писать, да и в политике был подкован плоховато. Он, как мальчишка, посматривал на новый мир через частокол чертовски трудного русского алфавита.

К счастью, молодые люди умеют разговаривать глазами и читать улыбки; сразу догадываешься, что две девушки, сидящие за столом напротив, говорят о тебе. Ондржей заботился о своей внешности, а девушки замечают это сразу. Всегда у него были при себе расческа и зеркальце, он тщательно снимал со спецовки пушинки хлопка и, прежде чем войти в фабричную столовую, причесывался. Скрывая робость, он вел себя как мужчина, желающий произвести впечатление. Лукавые комсомолки заметили это. Они не были так жеманны, как улецкие девицы на выданье; те ни за что на свете не начали бы знакомства первые, а ждали бы, когда парень подойдет сам; но уж если он присоединялся к ним, они поспешно начинали соображать, за кем из них он будет ухаживать. Когда комсомолки чем-нибудь интересовались, они просто подходили и спрашивали.

Кудрявая курносая прядильщица пересекла зал и остановилась перед Ондржеем.

— Разрешите спросить, гражданин, — начала она, — вы из Чехословакии?

— Так.

— Чудесный зефирчик, — заметила она.

Она взяла рукав рубашки Ондржея, пощупала материю с видом знатока и с женским любопытством стала рассматривать полоску.

— У нас тоже будет такой. Даже лучше. У вас рабочие любят красиво одеваться, правда?

— Только не на что! — с горечью вырвалось у Ондржея. — Это старая рубашка. Теперь у них нет даже на еду, — он показал пальцем на свой рот. — Они без работы. Понимаете? Кризис.

— У нас его никогда не будет, — сказала девушка. — Здесь всегда, всегда есть работа! У нас работал один чехословак, Черный, — шаловливо произнесла она фамилию на русский лад.

Ондржей жестом остановил ее.

— Такой большой? — показал он рукой довольно высоко над своей головой и тут же втянул щеки и провел по ним большим и средним пальцем сверху вниз, чтобы показать худобу. — Такой сухой? Антенна. Мы звали его Францек Антенна. Работал… — У Ондржея выскочило слово из головы, и он показал, как погружают руки в воду, и медленно поднял их, словно вынимал что-то тяжелое, поднимал из котла пропитанный влагой кусок материи. Он хотел наглядно показать: красильщик. — Куда отъехал Францек, не знаете?

Прядильщица пожала плечами.

— Говорили — в Баку. Хороший был парень. Он танцевал с нами, декламировал, пел, вел себя по-свойски… Но такой уж был это человек — он нигде не мог долго усидеть.

— Францек, наверно, сразу же заговорил по-русски, — произнес Ондржей несколько ревниво.

— Да и по-узбекски тоже, — засмеялась девушка. — Фатима, скажи! Он с первого слова понимал каждого.

Смуглая узбечка в тюбетейке улыбнулась, показав белые, как сахар, зубы, и утвердительно кивнула.

— Жаль, что я не застал его здесь! — вздохнул Ондржей. — Ну, что ж поделаешь!

И движением головы, которое когда-то давно, еще казмаровским учеником, подсмотрел именно у Францека Антенны, он откинул прядь волос со лба.

Обе девушки внимательно посмотрели на Ондржея.

— Почему вы носите такие длинные волосы? — спросила разговорчивая прядильщица. — Ведь вам, должно быть, очень жарко. Все мужчины здесь стригутся наголо. Францек в первый же день остригся.

Не мог же Ондржей признаться: потому что мне это больше идет! Позволить так учить себя! Но он не остался в долгу у девчонки.

— А сами вы что же, гражданочка? — спросил он и, прикоснувшись к живым девичьим пальчикам, показал пальцами, как стригут ножницы: — Вы же не позволите остричь себя наголо?

— Верно! Правильно! — засмеялся басом один из комсомольцев. — Попалась, Шура!

Довольный своей победой, Ондржей поступил опрометчиво.

— Позвольте мне тоже спросить, — обратился он к девушкам.

Он показал подбородком на висевший над шахматным столиком портрет какого-то бородатого человека, у которого был широкий черный галстук на шее. Ондржею показалось, что он где-то уже видел его. Одеждой он напоминал Яна Неруду[4] на картинке в школьной хрестоматии.