Я дрался на Т-34. Третья книга - Драбкин Артем Владимирович - Страница 7

А американцы, когда нас пропускали, они смотрели на нас с изумлением: куда прутся эти русские? Там же все остановились, а мы перли. Два дня стояли без горючего, потом нам подвезли горючее, мы заправились, и нам приказали возвращаться. Мы вернулись.

– Ваши родные так и оставались на оккупированной территории?

Мама и брат. Отец нет. Он был инженером, начальником производства на заводе «Коммунар», военнообязанный, капитан. Был призван в армию в 1941 году. Воевал на Каховке. Вскоре вышел приказ о том, что всех инженеров-производственников, которые были мобилизованы, вернуть на производство, на заводы. И его демобилизовали в районе Сталинграда – отправили в Горький на завод. Он был главным механиком завода. Позже я его встретил в Австрии. Он руководил разборкой технологических линий заводов «Штейр». Все станки они нумеровали. Грузили и отправляли эшелон за эшелонами.

Мама осталась с бабушкой в оккупации, поскольку та не могла ходить. Мама ходила с тачкой, в которой была швейная машинка, по селам, шила, зарабатывала деньги. Кормила бабушку и маленького брата, ему было всего 3 года. Мой средний брат, политрук роты автоматчиков, погиб на Донбассе летом 1942 года.

– Вы говорили про ненависть к немцам. С какого времени она появилась?

Она появилась практически сразу. Мы же разведчики, мы видели, что делали немцы. В Латвии они не жгли ни деревень, ни хуторов, ни городов. Они старались привлечь население на свою сторону. А на нашей территории они жгли деревни – повсюду был пламень пожаров. Одни пепелища от деревень. А где жители? Никого нет. Вот откуда ненависть. Когда видишь мертвого солдата – это тяжело, но понятно – он воевал, защищался. Но когда лежат мирные жители, то вопрос «За что?» перерастает в ненависть. Это было внутреннее чувство – если я не убью немца, то он убьет меня. И была вроде как жажда еще убить, убить немца в бою, когда он мишень. Мы стреляли по немцам, как по мишеням. Были случаи, когда мы их захватывали в плен. Один раз мне даже жалко стало – раненый, окровавленный, причем француз. По-человечески было его жалко, но все равно мы знали, что это враг.

Но нужно стрелять в вооруженного врага, а вот в пленного – такого никогда не было. Кроме тех случаев, когда захватывали власовцев. После войны сказали, что 10 тысяч пленных власовцев находились в лагерях в Сибири. Я удивился – кто же их оставил в живых, когда в плен брал?! Мы их не оставляли. Но они и дрались не так, как немцы. Они дрались насмерть – на танки шли с автоматами.

Но нужно сказать, что немцы – неплохие солдаты. В 1941 году редко одного-двух удавалось захватить, да и то они с усмешкой воспринимали плен – тогда они не сдавались. Только после Курской битвы стали в плен попадать, а уже в 1944 году они просто шли и поднимали лапки кверху, сдавались подразделениями.

– Приходилось расстреливать пленных?

У меня был только один случай, когда я был уже заместителем командира роты по технической части. Дело происходило в Венгрии, в районе Субботицы. Наши ушли, а я остался с танком, на котором заклинило двигатель. Начали готовиться к капитальному ремонту, вытащили аккумулятор – все сделали для того, чтобы можно было заменить двигатель. Когда наши уходили, они мне оставили пленного обер-лейтенанта: «Когда подойдет пехота, отдай ей». Разговаривали с ним. Он показывал фотографии жены, детей. В это время просочилась группа немцев из Будапешта. Они вышли из леса и идут. Он вскочил и начал что-то кричать. Я его останавливаю, он отскочил от меня и опять что-то кричит. Мне командир танка и говорит:

– Виктор, шлепни его к чертовой матери. Что ты с ним возишься?!

– Я же не знаю, может, он кричит, чтобы они сдавались? Чего его шлепать?

– А чего он орет?

Немцы услышали и пошли на наш танк. Мы зарядили орудие осколочным. А как пушку повернуть? Аккумулятор-то вытащили! Вручную… Повернули башню, дали осколочными пару выстрелов. Немцы залегли, а потом начали отходить. Он опять начал кричать. У меня не поднималась рука его застрелить – ведь только что с ним разговаривали. Командир танка выхватил пистолет и выстрелил.

Был еще случай с власовцем с Западной Украины, у него не было нашивки РОА, он был в немецкой форме. Я его привез к пехоте. Говорю: «Ребята, заберите его». Они не стали церемониться.

Ну, а разведчик в принципе не имел права пленного убивать. Был у нас случай под Будапештом. Мы где-то 30 декабря сдали наш участок пехоте и отошли немного в тыл, привести в порядок технику, принять пополнение, все такое. И вдруг меня вызывают: «Виктор, бери группу. Вот тебе два мотоцикла, и дуй на передовую. На фронте непонятно, что творится». А это же 31-е число! Утро, я хотел поехать в медсанбат к девчатам, отмечать Новый год! Думаю: «Ладно, скоро вернусь». Едем. Смотрим – наши отступают. От Комарно на Будапешт. Меня это насторожило. В чем дело? Немцы прорвались! Поток отступающих все меньше, меньше, и вдруг все – наших нет. Ехать вперед опасно. Сворачиваю с дороги в распадок. Вижу, едут мотоциклисты, а потом поток машин, танков. У меня была английская радиостанция с танка «Валентайн». Я передал: «Немцы прошли, я нахожусь там-то». Теперь думаю, как мне выходить? Только на юг, в обход Балатона, – другого выхода нет. Я дунул на юг. Свободно вышел, немцы еще не добрались до этого места. И пошел к своим. Заняли оборону. Погода нелетная, никаких данных нет. Пехота тыкалась, «языка» взять не может. Разведбату приказ: «Добыть данные».

Батальон нанес удар, прорвал линию фронта, и два бронетранспортера М-17 вышли в немецкий тыл. Замаскировались в кукурузе у дороги, ждут. Им бог послал подарок – колонну легковых машин. Впереди бронетранспортер, сзади – тоже и два десятка машин. Едет начальство! Они как ударили с крупнокалиберных пулеметов – машины горят. Ребята бросились к колонне, набили бронетранспортер портфелями, взяли живыми несколько офицеров: генерала, подполковника и капитана. Подполковник оказался власовцем. Начал им мораль читать: «Я весь мир объездил. Отец у меня профессор. Что вы видели в этой жизни? Вы как жили серыми, так ими и останетесь». Ребята обозлились, исколошматили его, но перестарались – привезли труп. Генерал оказался интендантом – что он мог знать? И капитан тоже не особенно много знал. В разведбате говорили, что ребята из этой группы получат как минимум орден Боевого Красного Знамени, а Катушев, командир группы, – Героя. А им дали по ордену Отечественной войны, и больше ничего! Да еще выговор с разбором поведения. Разведчик не имеет права трогать захваченного пленного!

– Наших солдат, сдававшихся в плен, видели?

Видел. В окружении. Мы лежим, и вдруг смотрю: поднимается один, потом другой и идут сдаваться в плен. Вот тут хочется их шлепнуть. Кто же драться будет? Но стрелять не стал. Черт с ними! Мы знали, видели, как немцы с пленными обращаются.

– В вашем подразделении были люди молодого возраста в основном? Или были люди постарше?

Мне было 19 лет, но были и постарше. К войне все одинаково относились – надо Родину защищать. Вот когда мы из окружения у озера Селигер вышли, меня, младшего сержанта, назначили командиром взвода. Я должен был готовить пополнение из людей, годившихся по возрасту мне в отцы, 40–45 лет. Я учил их стрелять, но что я, танкист, мог им показать в плане тактики? Управлять солдатами я не мог.

– Как была поставлена эвакуация танков?

Практически всю войну штатных тягачей не было. Мы их делали сами из танков, снимая с них башни. Надо сказать, что тягач из Т-34 плохой, поскольку на танке не устанавливался редуктор пониженных передач. Часто для вытаскивания нужны были бы такие шасси, как ИС или КВ, где есть пониженная передача. Из «Валентайна» тягач не сделаешь – слабоват движок, чтобы что-то таскать.