Возвращение с Западного фронта (сборник) - Ремарк Эрих Мария - Страница 150

– Я вам пришлю их сюда, – сказал я.

Она продолжала хихикать.

– Лучше занесите сами. Или вы боитесь?

Видимо, я казался ей робким, и она сделала поощряющий жест.

– Не боюсь, – сказал я. – Просто времени нет. Как раз завтра надо идти к врачу. Застарелый сифилис, знаете ли! Это страшно отравляет жизнь!..

Она так поспешно отступила назад, что чуть не упала в плюшевое кресло. В эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на свою подругу. Затем отсчитал деньги и положил их на стол. Считал он медленно и неуверенно. Его тень маячила на розовых обоях и как бы считала вместе с ним. Вручая ему расписку, я подумал: «Сегодня это уже вторая, первую ему вручил Фердинанд Грау». И хотя в этом совпадении ничего особенного не было, оно почему-то показалось мне странным.

Оказавшись на улице, я вздохнул свободно. Воздух был по-летнему мягок. У тротуара поблескивал «кадиллак».

– Ну, старик, спасибо, – сказал я и похлопал его по капоту. – Вернись поскорее – для новых подвигов!

Над лугами стояло яркое сверкающее утро. Пат и я сидели на лесной прогалине и завтракали. Я взял двухнедельный отпуск и отправился с Пат к морю. Мы были в пути.

Перед нами на шоссе стоял маленький старый «ситроен». Мы получили эту машину в счет оплаты за старый «форд» булочника, и Кестер дал мне ее на время отпуска. Нагруженный чемоданами, наш «ситроен» походил на терпеливого навьюченного ослика.

– Надеюсь, он не развалится по дороге, – сказал я.

– Не развалится, – ответила Пат.

– Откуда ты знаешь?

– Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби.

– Может быть, – сказал я. – Но, между прочим, я знаю его заднюю ось. У нее довольно грустный вид. А тут еще такая нагрузка.

– Он брат «Карла» и должен вынести все.

– Очень рахитичный братец.

– Не богохульствуй, Робби. В данный момент это самый прекрасный автомобиль из всех, какие я знаю.

Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий, теплый ветерок. Пахло смолой и травами.

– Скажи, Робби, – спросила Пат немного погодя, – что это за цветы, там, у ручья?

– Анемоны, – ответил я, не посмотрев.

– Ну что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемоны. Анемоны гораздо меньше; кроме того, они цветут только весной.

– Правильно, – сказал я. – Это кардамины.

Она покачала головой:

– Я знаю кардамины. У них совсем другой вид.

– Тогда это цикута.

– Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная.

– Тогда не знаю. До сих пор я обходился этими тремя названиями, когда меня спрашивали. Одному из них всегда верили.

Она рассмеялась:

– Жаль. Если бы я это знала, я удовлетворилась бы анемонами.

– Цикута! – сказал я. – С цикутой я добился большинства побед.

Она привстала.

– Вот это весело! И часто тебя расспрашивали?

– Не слишком часто. И при совершенно других обстоятельствах.

Она уперлась ладонями в землю.

– А ведь, собственно говоря, стыдно ходить по земле и почти ничего не знать о ней. Даже нескольких названий цветов.

– Не расстраивайся, – сказал я, – гораздо более позорно, что мы вообще не знаем, зачем околачиваемся на земле. И тут несколько лишних названий ничего не изменят.

– Это только слова! Мне кажется, ты просто ленив.

Я повернулся.

– Конечно. Но насчет лени еще далеко не все ясно. Она – начало всякого счастья и конец всяческой философии. Полежим еще немного рядом. Человек слишком мало лежит. Он вечно стоит или сидит. Это вредно для нормального биологического самочувствия. Только когда лежишь, полностью примиряешься с самим собой.

Послышался звук мотора, и вскоре мимо нас промчалась машина.

– Маленький «мерседес», – заметил я, не оборачиваясь. – Четырехцилиндровый.

– Вот еще один, – сказала Пат.

– Да, слышу. «Рено». У него радиатор как свиное рыло?

– Да.

– Значит, «рено». А теперь слушай: вот идет настоящая машина! «Лянчия»! Она наверняка догонит и «мерседес», и «рено», как волк пару ягнят. Ты только послушай, как работает мотор! Как орган!

Машина пронеслась мимо.

– Тут ты, видно, знаешь больше трех названий! – сказала Пат.

– Конечно. Тут уж я не ошибусь.

Она рассмеялась:

– Так это как же – грустно или нет?

– Совсем не грустно. Вполне естественно. Хорошая машина иной раз приятней, чем двадцать цветущих лугов.

– Черствое дитя двадцатого века! Ты, вероятно, совсем не сентиментален…

– Отчего же? Как видишь, насчет машин я сентиментален.

Она посмотрела на меня.

– И я тоже, – сказала она.

В ельнике закуковала кукушка. Пат начала считать.

– Зачем ты это делаешь? – спросил я.

– А разве ты не знаешь? Сколько раз она прокукует – столько лет еще проживешь.

– Ах да, помню. Но тут есть еще одна примета. Когда слышишь кукушку, надо встряхнуть свои деньги. Тогда их станет больше.

Я достал из кармана мелочь и подкинул ее на ладони.

– Вот это ты! – сказала Пат и засмеялась. – Я хочу жить, а ты хочешь денег.

– Чтобы жить! – возразил я. – Настоящий идеалист стремится к деньгам. Деньги – это свобода. А свобода – жизнь.

– Четырнадцать, – считала Пат. – Было время, когда ты говорил об этом иначе.

– В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах с презрением. Многие женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин корыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы – любовь же, напротив, материализм.

– Сегодня тебе везет, – сказала Пат. – Тридцать пять.

– Мужчина, – продолжал я, – становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не будь женщин, не было бы и денег и мужчины были бы племенем героев. В окопах мы жили без женщин, и не было так уж важно, у кого и где имелась какая-то собственность. Важно было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни – просто хочу осветить проблему любви с правильных позиций. Она пробуждает в мужчине самые худшие инстинкты – страсть к обладанию, к общественному положению, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их соратники были женаты, – так они менее опасны. И недаром католические священники не имеют жен – иначе они не были бы такими отважными миссионерами.

– Сегодня тебе просто очень везет, – сказала Пат. – Пятьдесят два!

Я опустил мелочь в карман и закурил сигарету.

– Скоро ли ты кончишь считать? – спросил я. – Ведь уже перевалило за семьдесят.

– Сто, Робби! Сто – хорошее число. Вот сколько лет я хотела бы прожить.

– Свидетельствую тебе свое уважение, ты храбрая женщина! Но как же можно столько жить?

Она скользнула по мне быстрым взглядом:

– А это видно будет. Ведь я отношусь к жизни иначе, чем ты.

– Это так. Впрочем, говорят, что труднее всего прожить первые семьдесят лет. А там дело пойдет на лад.

– Сто! – провозгласила Пат, и мы тронулись в путь.

Море надвигалось на нас, как огромный серебряный парус. Еще издали мы услышали его соленое дыхание. Горизонт ширился и светлел, и вот оно простерлось перед нами, беспокойное, могучее и бескрайнее.

Шоссе, сворачивая, подходило к самой воде. Потом появился лесок, а за ним деревня. Мы справились, как проехать к дому, где собирались поселиться. Оставался еще порядочный кусок пути. Адрес нам дал Кестер. После войны он прожил здесь целый год.

Маленькая вилла стояла на отлете. Я лихо подкатил свой «ситроен» к калитке и дал сигнал. В окне на мгновение показалось широкое бледное лицо и тут же исчезло.

– Надеюсь, это не фрейлейн Мюллер, – сказал я.

– Не все ли равно, как она выглядит, – ответила Пат.

Открылась дверь. К счастью, это была не фрейлейн Мюллер, а служанка. Через минуту к нам вышла фрейлейн Мюллер, владелица виллы, – миловидная седая дама, похожая на старую деву. На ней было закрытое черное платье с брошью в виде золотого крестика.

– Пат, на всякий случай подними чулки, – шепнул я, поглядев на крестик, и вышел из машины.