Динарская бабочка - Монтале Эудженио - Страница 6

Было пять часов пополудни. Солнце все еще пылало над широкой водной дугой между Меско и мысом Монастероли. Дым товарного поезда выбивался из глубокого иллюминатора, прорубленного в скалах. И отрывистые проклятия, и ритмичные движения весел усиливали тишину моря.

— «Молния», — уверенно сказала мать Зебрика, опуская бинокль. — Вырвалась на полметра.

Кажется, она с облегчением вздохнула.

— Похоже, — согласился старший брат, сложив пальцы подзорной трубой. — Но на этот раз нам достался твердый орешек.

— Будем надеяться, что эти голодранцы выложатся до конца, — бросил другой брат, держа ладонь козырьком.

— Гм, — подал голос Борзой, сын управляющего, не спуская желтых, как у кошки, глаз с «Молнии». — Сегодня она чересчур зарывается носом. Лодки тоже стареют — годы берут свое.

Лодки как бы застыли на одной линии, гребцы и чертыхающиеся рулевые сгибались в едином движении. Примерно полдистанции было уже пройдено.

— Мощно идут на «Угре», — сказал отец, пытаясь сфокусировать бинокль. — Боюсь, нам их не одолеть. — И он украдкой посмотрел в сторону белого пятна над дальней деревней.

— Дело дрянь, — подтвердил Борзой, изо всех сил щурясь и кусая ногти. — «Угорь» ровнее идет. У него легче команда.

— Еще рано говорить, — возразила мать, не глядя больше на море.

— А я тебе говорю! — раздраженно отрезал отец. Однако тут же согласился: — Да, еще неизвестно, ведь дело в каких-то миллиметрах.

С берега доносился громкий шум. «Молния» и «Угорь», высокий нос и низкий нос, взлетали и опускались среди пены, явно опередив другие лодки; вопли рулевых заглушали стук весел. Оставалось пятьдесят, а то и тридцать метров. Это были бесконечные секунды, у Зебрика бешено колотилось сердце. Вдруг раздался пронзительный крик:

— «Молния»!

Борзой закружился на месте, в то время как красный нос лодки вильнул под ленточкой после резкого поворота руля и трое гребцов нырнули в море по обычаю победителей. Скрытый наполовину барашками волн «Угорь» тоже пересек линию финиша, и команда, проигравшая, но не уверенная в этом, обрушила яростные оскорбления на судей и зрителей.

— «Молния», — с гордостью сказала мать. — Им с ней не справиться.

— Подумаешь, на волосок обошли, — уколол ее отец, вытирая пот. — Последний раз доверяю лодку этим пьяницам. А сейчас нужно поднести им стаканчик. Ты доволен, Зебрик?

Мальчик не ответил. Прижав руку к сердцу, бледный как мел, он стоял лицом к востоку, и его глаза были прикованы к белому пятну, нависавшему над Вердаччо.

БУСАККА

Дети, самые непосредственные и убежденные друзья-враги животных, не всегда представляют себе ту достаточно богатую и разнообразную фауну, какую видели посетители зоопарков в больших городах до того, как посыпавшиеся с неба бомбы освободили из неволи гремучих змей и тропических хищников. Есть на земле — и главным образом в странах, называющихся (скорее всего, до поры до времени) цивилизованными, — дети, которым почти неведом сказочный бестиарий детства, дети, для которых геркулесовыми столпами животного мира являются собака, кошка, лошадь — и зачастую не лучшие экземпляры. В подобных случаях детей моего поколения, понятия не имевших о футболе и сложных механических игрушках, выручало воображение и легенды стариков. Там, где зверинца не было, они умели построить его на свой лад. Я близко знал одного мальчика — все называли его Зебриком из-за полосатой майки, которую он обычно носил (в самом прозвище угадывались его интересы и вкусы), — и этот мальчик, живя в местах крайне бедных экзотическими видами животных, как раз и обратился к опыту стариков, к народной фантазии, немало почерпнув из этого источника. Он проводил летние свободные месяцы на полоске земли у моря, отгороженной от остального мира высокими стенами скал. В тех местах не существовало проезжих дорог, поезд проходил, зарывшись в длинные туннели, не останавливаясь, и лишь подрагивающая земля и дым, выбивающийся из прорубленных в скалах галерей, выдавали его движение. Прибрежный мир, мир, бедный растительностью, где только барсуки, белки и птицы могли найти более или менее постоянное жилище, но не волки, не кабаны, которым нужны просторные пустоши и обширные леса. Зебрик еще не охотился сам и редко сопровождал во время охоты взрослых. Многообразие перелетных птиц было для него не более чем нагромождением названий, мало что говоривших воображению. Но к некоторым местным пернатым — козодою, бусакке — он привык с первых лет жизни. Сказать, будто он их видел воочию, было бы чересчур смело. Впрочем, мертвого козодоя с бесклювым мохнатым ртом-присоской он однажды видел, несмотря на то, что козы в тех краях были большой редкостью. А вот бусакку? Ее существование подвергали сомнению самые серьезные люди, не раз бывавшие в городе. И Зебрик не встречал охотника, который мог бы похвастать, что убил хоть одну бусакку. Это была — или должна была быть — хищная птица крупнее сокола, но мельче орла, обладающая мощными крыльями, не настолько, правда, широкими, чтобы позволить ей взлететь с земли. Обнаруженная охотником, она бросалась со скалы и парила в воздухе, как планер или бумажный змей, а потом садилась ниже или выше, в зависимости от ветра или степени опасности, однако всегда на выступ скалы, откуда можно было бы снова ринуться вниз. Попробуй возьми ее — осмотрительную и хитрую, толстокожую, нечувствительную к дроби! Убитый сокол и пустельга, удод и дятел могли появиться порой, сморщенные и слипшиеся, как грязный носовой платок, из охотничьей сумки браконьера, но не бусакка, остававшаяся недостижимой мечтой.

Именно эта мечта сделала Зебрика на один день охотником. У него не было ружья, и не в его возрасте думать о разрешении на ношение оружия. И тем не менее Зебрик, который жалел убитых птиц и не собирался становиться на путь святого Губерта[20], честолюбиво вознамерился достичь того, чего никто еще не достиг: подстрелить бусакку в день своего охотничьего дебюта и потом навсегда покончить с охотой. Ему помогал Борзой, сын управляющего, такой же мальчишка, как и он, тоже безоружный, но имевший большее представление о дробовиках и зарядах. Они трудились несколько дней: взяли свинцовую трубку, приделали ее с помощью гвоздей и шпагата к доске, похожей по форме на ружейный приклад, и ближе к запаянному концу трубки, там, где она крепилась к деревяшке, просверлили отверстие для бикфордова шнура. Затем они зарядили ствол черным минным порохом, поверх пороха насыпали и утрамбовали горсть нарезанных ножницами свинцовых квадратиков и прикрыли заряд бумажным пыжом, который долго забивали палкой. Этот единственный заряд нельзя было тратить впустую. И вот однажды, задолго до рассвета, они выступили, запасшись спичками и огнепроводным шнуром, украденным у местных горнорабочих.

Нужно было приблизиться к бусакке, зажечь спичку и бикфордов шнур, едва она обнаружит первые признаки беспокойства, навести оружие и держать движущуюся мишень на прицеле десять-двадцать секунд, пока не произойдет выстрел… и тогда они увидят, как она рухнет, сраженная зарядом. Роль стрелка Зебрик избрал для себя, Борзой должен был зажечь спичку и шнур, не дожидаясь команды; обязанности были точно распределены, и лавры предстояло разделить поровну.

Они шли больше двух часов, оставили позади последние сады и чахлые островки оливковых деревьев — приют мирных славок, миновали заросли пиний и добрались до скал, с вершины которых открывались долины, отрезанные от берега стенами гор. Море блестело вдалеке, из каменных карьеров доносился неровный стук.

Чудесная встреча произошла раньше, чем они предполагали: крупная всклокоченная тень, скользнув над самой землей, ткнулась в кустарник над выступом скалы, откуда поднялся рой испуганных, пронзительно гомонящих птичек.

— Это она, бусакка, — сказал Зебрик уверенным голосом. («Она» означало, что на свете существует лишь одна птица этой породы, было бы безумием предположить, будто их может быть две.)