Динарская бабочка - Монтале Эудженио - Страница 3

„Друг семьи“ выпал у меня из рук.

Опомнился я не сразу. Отец был погружен в „Анналы“ Каффаро[8], когда я подошел и сказал:

— А знаешь, он вернулся.

— Кто? Буганца?

— Он самый. И никуда он не подевался. Это была опечатка. Я подозревал, что тут что-то не так.

— У меня тоже было такое подозрение, — с облегчением вздохнул отец.

Через полчаса я уже разбирал чемоданы. Ничего не поделаешь! На поверку цепь оказалась еще прочнее, чем я думал, и напрасно я тешил себя надеждой, что смогу ее разорвать. И сегодня, когда моего отца нет на свете и „Друг семьи“, а за ним и священник, приказали долго жить, а мой дом, как стоял, так и стоит, и только бомба большой мощности могла бы… Но, пожалуй, не в этот раз. Слышишь? Это отбой».

Снаружи, постепенно стихая, доносилось хриплое, протяжное фа сирены. Незнакомец поднялся и, взяв приятеля под руку, направился с ним к выходу, чтобы продолжить свой рассказ под открытым небом.

ЖЕЛТЫЕ РОЗЫ

— Представьте себе, будто вы мой секретарь, — сказала Герда, глядя на Филиппо сквозь толстые линзы очков. — Вообразите, что наша встреча два часа назад в этом пансионе не случайность, что вы откликнулись на рекламное предложение и я должна проверить, подходите ли вы мне. Речь идет не об экзамене, а скорее об эксперименте, мысль о котором пришла мне в голову после того, как я услышала вас. Сейчас начало пятого, в восемь я должна отправить авиапочтой небольшой женский рассказ: его одновременно напечатают двадцать пять американских magazines[9]. Размер — девятьсот, максимум тысяча слов. К сожалению, в женской психологии я не очень-то разбираюсь, — и она гордо отбросила назад сноп просяных волос, — так что в подобных случаях, хочешь — не хочешь, приходится прибегать к помощи мужчин. Полагаю, я не ошиблась, остановив выбор на вас. Что? Вы ничего не понимаете в литературе? Никогда не пробовали писать? Тем лучше, такой человек мне и нужен. Как зачем? Чтобы найти материал для хорошего рассказа на итальянскую тему. Нет ли здесь, в этой комнате или в пейзаже за окном чего-то такого, что вызвало бы у вас живое воспоминание — не важно, горькое или приятное, — о недавних или далеких днях? Только не вздумайте насиловать память. Оно должно быть спонтанным.

— Есть, — сказал Филиппо, показывая на вазу с красными розами. — Посмотрите на этот букет. Он напоминает мне другие розы, желтые, которые я побоялся принести домой, потому что в лучшем случае они могли вызвать подозрение, а в худшем — возбудить ревность.

— Желтые розы, — повторила Герда, прикрыв глаза. — То, что надо.

— Это всего лишь деталь.

— Деталь, говорите? Допустим. А кто вам их подарил?

— Одна бедная девушка. Хромоножка. Это было в М., на центральной площади. Сейчас я вам все расскажу.

— Не обязательно по порядку. Как получится.

— Главная площадь в М. Густой туман. Мы с женой ждем нашу «хозяйку»: смиренная жертва и тиран в одном лице, она оставалась с нами до начала страшных разрушений. Мы приехали специально, чтобы повидаться с ней, найдя для поездки благовидный предлог, позвонили с вокзала и условились о встрече. Она придет? Обязательно, нужно только помыть посуду и придумать предлог, чтобы уйти. Она не какая-нибудь «приходящая прислуга», которая сделала свою работу, нацепила шляпку и ушла: она никуда не ходит. Имело ли смысл в таком случае назначать встречу в половине третьего на большой туманной площади? Теодора (допустим, так зовут мою жену) устанет ждать на ногах. Тем не менее, как ни странно, она предложила мне пойти к остановке и ждать там трамвая из Сан-Клементе, района на окраине, где сейчас жила Пальмина — в четырех километрах от центра. Может быть, лучше оставаться на месте? Спор, небольшая перепалка (впрочем, не помню, была ли перепалка).

— Мы ведь в Италии, так что о перепалке можно и поподробнее, — вставила Герда. — Ну да ладно, продолжайте.

— Все решает компромисс. Я обследую площадь за церковью, Теодора останется на месте. Обещает, что не отойдет ни на шаг. Туман, поодаль движутся тени маклеров и мелких торговцев. Я обхожу церковь сбоку, под портиками. Краткое отступление, чтобы описать мое волнение при мысли, что я снова увижу Пальмину. А если она не придет? Кто собою дорожит, от любви убежит … и хотя любовь в данном случае не при чем, вполне вероятно, что Пальмина достаточно сообразительна, чтобы применить к себе слова поэта. Скорее всего, она знает, как нам ее не хватало во время моей болезни. Но продолжать жить с ней под одной крышей было невозможно: от нее доставалось всем — Теодоре, лавочникам, привратнику. Эта девушка постоянно создавала вокруг себя адскую атмосферу, однако сказать, что она вела себя вульгарно, тоже нельзя. Когда Теодоры не было дома, она пела во все горло: «Ни гроша на ночлег, ни гроша на еду, остается только…». Что? Что именно? Проклятая память! Лишь некоторым калекам и горемыкам дано петь таким чарующим голосом. Потом она заболела бронхитом, вроде бы выздоровела, но врач так не считал, она предъявила ультиматум: оставаться в больнице за наш счет не будет и либо выписывается и возвращается к нам, либо уезжает домой. Англичане были на подступах к городу, бомбардировки сделались обычным явлением. Она нагрянула неожиданно, нагруженная вещами. Тут же началось выяснение отношений, я попробовал было выступить в роли миротворца, но мне не удалось ее удержать, и она уехала. Для нас, оставшихся, начались мрачные времена под названием «освобождение». Голод, болезни, всякого рода невзгоды. Пальмине, можно сказать, повезло: она вовремя оказалась по ту сторону Готической линии[10]. Год спустя от нее пришла весточка. Через два часа после ссоры с нами ей удалось сесть на попутный грузовик. В Апеннинских горах грузовик попал под бомбежку, так что домой она добралась в одной рубашке. После первых известий между нею и мной, между нею и Теодорой началась полутайная переписка, сердечная, несмотря на обиженный тон приходивших от нее писем. Вернется ли она к нам? Так или иначе, мы больше не выпускали друг друга из виду. На этом, пожалуй, заканчивается пролог.

Я тщетно обхожу вокруг собора, возвращаюсь, вижу шубу жены рядом со стражем порядка (не иначе, Теодора спрашивает о трамвае из Сан-Клементе); через секунду из тумана возникает маленькая фигурка, и две тени сливаются в долгом объятии. Это она, Пальмина. Она протягивает мне длинный картонный футляр трубкой, из которого выглядывает букет желтых роз. С таинственным рулоном в руке я следую за двумя женщинами. Мы ищем кафе. Пальмина не бывает в центре и ничего здесь не знает, но, в конце концов, нам удается найти безлюдное кафе с бильярдными столами в смежных комнатах. Женщины разговаривают между собой, пикируются, миролюбиво обнимаются. Пальмина объявляет, что под букетом роз — бутылка, предназначенная мне, а розы — для Теодоры. Вино — красная игристая «Сорбара». Я смущенно благодарю. Теодора решает, что ей нужно кое-что купить, Пальмина предлагает пойти с ней, у меня же нет ни малейшего желания ходить с бутылкой и цветами по туманным улицам, так что я предпочитаю остаться в кафе. Я жду их не меньше часа, один, среди теней игроков, топчущих рассыпанные по полу опилки. Мне кажется, Пальмина выздоровела: на щеках симпатичный румянец (пудра, говорит Теодора), подпрыгивающая из-за хромоты походка кажется мне по-прежнему прелестной. Интересно, о чем они сейчас говорят. Думаю, они правильно сделали, что оставили меня здесь. Поиски утраченного времени — не для женщин. Наедине с самим собой приятнее погрузиться в ту жизнь, которая, как мне казалось, закончилась навсегда. Начнется ли она снова? Ничто не начинается снова. Ловкая Пальмина мастерски использовала мою склонность видеть в себе убежденного борца с несправедливостью. Полноправная хозяйка в доме, она всегда говорила «мы, бедные служанки», и я думал, что ее действительно обижают. Абсурд! Она была «с вывихом», но подкупала своей жизнестойкостью. Ящерица, у которой отрастает отрубленный хвост. Далеко не оптимистка, она обладала способностью заставить самого большого оптимиста чувствовать себя рядом с ней последним пессимистом. Только идиоты, нувориши, грассирующие служанки могли умиляться, что мы держим ее. Все соседи были в ужасе от нашей Пальмины. Я смотрю на часы: до отхода поезда остается двадцать минут. Если мы опоздаем, мне придется торчать в М. до полуночи с бутылкой и букетом роз. Напрасные опасения: женщины уже возвращаются, причем по их виду трудно понять, окончательно ли они поссорились или окончательно помирились. Время еще есть, мы выбегаем на улицу, Пальмина сажает нас в переполненный трамвай, едет с нами на вокзал. Смотрю на часы: чудо, если мы не опоздаем. (Чем они, черт возьми, занимались, эти женщины? Мне хочется, чтобы Пальмина вернулась к нам, и вместе с тем страшно, что это произойдет — может быть, даже скоро. В поезде узнаю, сейчас не до этого.) Мы приезжаем на вокзал, я лечу за перронным билетом для Пальмины, и не успеваем мы добежать до платформы, как подходит наш поезд. Судорожные объятия, я тоже обнимаю Пальмину, чего никогда раньше не делал, потом мы машем ей в окно из отходящего поезда. Мы стоим в коридоре, при внезапном толчке бутылка выскальзывает у меня из руки и, упав на пол, разбивается. По коридору разносится приторный запах, люди смотрят на меня осуждающе и стараются спасти ноги от разлившегося вина. Поезд мчится сквозь ночь, в вагоне холодно. Теодора нашла место и, уже сидя, вспоминает вслух, что бутылки этой сумасшедшей разбивались и раньше. Проходит полтора часа, скоро наш город. «Надеюсь, ты не собираешься нести эти розы домой, — говорит Теодора. — Наша нынешняя судомойка сбежит, если только заподозрит, что мы видели в М. маленькую змею. Держи язык за зубами. А букет отдай профессору Черамелли, вон он стоит в конце коридора. Скажи, что посылаешь цветы его жене, она будет довольна. И не вздумай объяснять, почему мы не можем появиться с ними дома».