Когда нам семнадцать… - Александровский Виктор Николаевич - Страница 24

— Дел много: стенгазету надо выпускать, к уроку с Павлом готовиться…

— Стенгазету отложи, к уроку за полчаса подготовишься. Идем на стадион!

— Нет, Кочка, ты не сердись, но я не успею.

— Что ж, была бы честь предложена! А у нас сегодня волейбольная встреча… — Тоня взмахнула портфелем и исчезла в дверях.

Спустя несколько дней Милочка Чаркина, загадочно улыбаясь, спросила меня:

— Ты не знаешь, кто это… в кофейного цвета костюме? Ну, который на стадионе Кочке цветы преподнес!

Какой еще там в кофейном костюме? Какие цветы? А вдруг Тоня влюбилась? Вот так штука! Вот почему она так весела, хохочет на переменах. Да, но отметки по химии, математике стали у нее снижаться! «Нет, — решил я, — это не по-комсомольски — видеть, что человек совершает ошибку, и не сказать ему об этом». Я стал ловить подходящий момент для объяснения с Тоней. Наконец этот случай представился.

Как-то после занятий, когда я шел по коридору, из пионерской комнаты выбежала Тоня. Не сказав ни слова, она подскочила ко мне и, взлохматив мои волосы, убежала во двор. В коридоре поднялся хохот, и я почувствовал, что уши мои сделались горячими. «Так. Ладно. Не думай, что это пройдет тебе даром!» — сказал я, отправляясь искать Тоню. Она уже успела взобраться на яблоню и, пригибая верхнюю ветку, срывала уцелевшие кое-где плоды.

— Как тебе не стыдно! — начал я. — Какой ты пример подаешь своим пионерам… Портишь такое дерево!

Тоня молчала и продолжала срывать яблочки.

— Ой, Лешка, — донеслось сверху, — яблочки такие спелые! Хочешь, я тебе брошу одно?

Круглая твердая ранетка ударилась о мою голову и отскочила в сторону.

— Слезай, говорю! — Я схватился за ствол и стал раскачивать яблоню.

На голову мне посыпались листья, кора. Тоня спрыгнула с дерева.

— Что с тобой, Лешенька?

— Нам нужно поговорить по серьезному делу, — начал я.

— По серьезному?

— Да. Пошли, я расскажу.

Тоня послушно шла за мной.

Мы сели на скамью у окна в опустевшем зале.

— Ну говори… — прошептала Тоня и стала теребить ленту в косе.

— Видишь ли… — начал я и вдруг понял, что говорить-то мне не о чем. Вернее, не о том мне хотелось. Но я упрямо продолжал: — Видишь ли, через год мы все выйдем на трассы жизни.

— Куда, куда? — переспросила Тоня, и на ее щеках появились коварные ямочки.

— На трассы жизни… — повторил я, чувствуя, что меня бросило в жар. — Понимаешь, все ребята готовятся к этому событию. Становятся серьезными. Много читают. Возьми, например, твою подругу Ольгу. За лето она прочла Белинского, много других книг, думает над своим будущим. Правда, она по-прежнему какая-то индивидуалистка среди ребят, но хорошо играет на пианино, увлекается литературой, английским языком.

— Все это я знаю, а ты… — нахмурилась Тоня. — Ты зазвал меня сюда, чтобы расхваливать Ольгу Минскую?

— Нет, я говорю это затем, чтобы ты не имела недостатков.

— А какие, собственно, у меня недостатки, хотела бы я знать?

— Ты часто ходишь на стадион.

— Верно. Играю в волейбол, а ты отсиживаешься дома. Еще?

— Мало читаешь.

— Откуда тебе это известно?

— Мало. По сравнению с Ольгой, — убеждал я ее.

— Ну, допустим. Дальше?

Я молчал.

— Еще какие у меня недостатки? — повторила Тоня, начиная улыбаться.

— Ты не занимаешься общественной работой.

— Как? Я — пионервожатая четвертого класса «Б»! Мой отряд первый в школе! Не всем же быть редакторами стенгазет. Еще что?

У меня, должно быть, выступил пот на лбу. Но сдаваться было нельзя, и я тихо сказал:

— Ты много смеешься…

— Смеюсь! — всплеснула руками Тоня. — Да что же я, старушка столетняя? Вот не думала, что смеяться грешно! Ну, что еще скажешь?

— Все.

— Ах, все!.. — с насмешкой протянула Тоня. — Я думала услышать от тебя что-нибудь поинтереснее, а ты нашамкал тут по-старушечьи. — Расхохотавшись, она добавила: — В волейбол я все равно буду играть, смеяться мне тоже никто не запретит. О-не-гин! — И Тоня выбежала из зала.

А я? Я словно прирос к скамейке в тихом, безлюдном зале. Нечего сказать, внушил! Даже о плохой учебе ей не напомнил!

Когда на следующее утро я шел в школу, в голове теснились невеселые думы. Вспоминалась эта дурацкая проповедь в пустом зале. Разве об этом надо было говорить!

К тому же еще дождь. Порывами налетал ветер, беспощадно срывая с деревьев последние листья.

Тоня решила не замечать меня. Она делала равнодушное лицо и молча проходила мимо. С другими ребятами и шутила и весело смеялась. В перемену она громко сказала:

— Ребята, организуем волейбольную команду!

Да, и все согласились: и Филя, и Игорь, и Вовка, и даже Ваня Лазарев!

На переменах я много раз подходил к окну, с грустью смотрел, как на холодном октябрьском ветру качались яблони.

За уроком мне кто-то подсунул записку. На листке бумаги, вырванном из тетради, было нарисовано окно, в него пялил глаза долговязый юноша. Под карикатурой стояла подпись, сделанная печатными буквами:

Недоставало, чтобы она еще подсмеивалась надо мной!

Я решил во всем признаться Игорю. Разговор с другом состоялся на «голубятне» — так Игорь прозвал комнатку под чердаком школьного здания, где размещался радиоузел.

Игорь расхаживал по комнатке взад и вперед. Иногда он останавливался и, пощипывая черный пушок над губой, ударял носком башмака об пол.

— Вот сюда, Лешка, поставим наш двухламповый, в этот угол — усилитель со щитком распределения, а на столе — микрофон. Настоящий микрофон, чтобы вести собственные передачи. «Алло! Говорит школьный радиоузел».

— Ты меня слушаешь или нет? — не вытерпел я. — Друг называется.

— Ясное дело, Лешка! Столько лет ты с ней дружишь, и вот — недоразумение.

Но не проходило и двух минут, как Игорь останавливался, прижимаясь ухом к стене:

— Слышишь, Лешка, стучат молотки? Это мои помощники. А вообще, знаешь, правильно она тебя! Не будешь морали читать!

— Ну, знаешь ли, — поднялся я, — за этим, что ли, к тебе пришел?

— Да ты не обижайся! Вот тогда на Байкале уж очень не хотел я тебе говорить насчет лыжного перехода. И Вовка не советовал. А почему?

— Ну, почему?

— Потому что у тебя привычка: «опасно» да «не стоит», да то, да се… То вспыхнешь, как спичка, то в проповедь ударишься. Что за характер!

— Но тогда, на Байкале, ты и вправду чуть не утонул!

— Значит, и рисковать не надо? Сидеть да раздумывать?.. Вот и Филя. Он тоже вроде тебя рассуждает, — продолжал Игорь. — Ты думаешь, о чем он меня спросил, когда его избрали секретарем? О радиоузле. «Ты, — говорит, — поторапливайся, друг, — радио имеет большое воспитательное значение». Видал, как заговорил? А помог? Ни черта!

Игорь с силой прикрыл открывшуюся дверь и остановился посреди «голубятни».

— Думаешь, откуда я взял это? — похлопал он себя по карманам, набитым роликами. — Выменял у Петьки на авторучку. Петька оказался куда сознательней своего братца: где-то раздобыл их и дал мне.

Дверь скрипнула, и Игорь опять ее прихлопнул, продолжая изливать свои обиды:

— Никто мне не помогает. Для Ковборина этот узел — что пустое место, «голубятню» и ту с трудом отдал. А Филя совсем… Даже вступительную речь на открытие узла не напишет. Звездочет! Натрепался всем, а теперь в небо тычется.

В это время дверь, которую Игорь так старательно прикрывал, вдруг с шумом раскрылась, и на пороге появилась грузная фигура Фили Романюка.

Игорь от неожиданности даже присел. Но из кармана посыпались ролики, и это быстро привело его в чувство.

— Подслушивал? За дверями стоял? — Он ползал по полу, подбирая ролики. — Ну и правильно! Наматывай на ус. А то где теперь критиковать начальство? Комсомольские собрания не проводятся, школьная стенгазета словно побывала у дантиста и осталась без зубов.