На острие меча - Азаров Алексей Сергеевич - Страница 31

—      Вам предъявлено обвинение в шпионаже. Вы — юрист, и я не считаю необходимым растолковывать вам смысл параграфов. Вам понятно, что влечет за собой занимаемая вами позиция отрицания? Боюсь, адвокату не удастся привести смягчающих вину мотивов... От имени суда предлагаю: полную правду — на стол; взамен — жизнь.

Пеев холодно улыбнулся.

—      Насколько я помню, вы тоже юрист, полковник?

—      Доктор права, как и вы.

—      Странно. Законовед обязан знать, что, предлагая сделку обвиняемому, да еще от имени суда, он совершает уголовное преступление. Вы не прокурор, вы уголовник, милостивый государь!

—      Оскорбляете? Оружие бессильных...

—      Не трудитесь продолжать! Я не оскорбляю вас, а констатирую факты. При демократическом режиме вас бы судили.

—      Я не желаю дискутировать... Есть у вас дополнения, заявления, ходатайства?

—      Да. Прошу распорядиться о выдаче мне бумаги и письменных принадлежностей. Я должен подготовиться к суду.

Касев помолчал с минуту, кивнул.

—      Хорошо, вам дадут. Это все? Тогда до встречи в суде.

Камера. Одиночка с крохотным оконцем. День за днем.

Он писал. Много, торопливо, не зная, что, когда кончит, записки его попадут не к Эль и Митко, а к Гешеву, который распорядится их уничтожить. При этом Гешев будет считать, что никто никогда не узнает ни о существовании записок, ни о приказе, и ошибется, ибо в дело окажется посвященным третий— помощник адвоката Димитр Александров, молодой человек, тождество которого с Димитром Александровым Пеевым тюремной администрации не удастся установить...

Они виделись в тюрьме — отец и сын. Трижды.

Димитр, используя протекцию Говедарова, добился, чтобы одна из адвокатских контор выдала ему доверенность на участие в процессе в качестве помощника защитника. По полицейским правилам регистрации, официальные документы разрешалось заполнять на любое из двух имен — родовое и по отцу. Родовое «Пеев» в доверенности опустили; внесли отцовское— «Александров»...

Три коротких свидания — по пятнадцать минут каждое. Якобы для того, чтобы помощник адвоката мог уточнить у обвиняемого спорные места в показаниях.

Три разговора — сумбурных, с длинными паузами... О доме, политике, самочувствии Митко и Эль, здоровье Форе, погоде, домашних делах... о чем угодно, кроме процесса и его возможного исхода. Пеев и сын понимали: здесь ничего не изменить. Димитр едва не плакал, стискивал зубы: в глазок за ходом

свидания наблюдал надзиратель... Пеев сильно похудел, одежда болталась на нем мешком. Руки и лицо были прозрачными. Белые волосы, белые усы. Митко смотрел на них не отрываясь...

Четвертого свидания помощнику адвоката Александрову не дали: заключенный № 2840 по распоряжению председателя военного суда полковника Ивана Добрева был переведен на особый режим изоляции.

«Особый» — это значит без прогулок, без общения с кем-либо... Иван Добрев не сам принял решение. Так посоветовали в регентстве. Мать Симеона И, вдовствующая Иоанна, постепенно все больше и больше забирала власть в свои руки, оттесняя от кормила Кирилла и Михова, казавшихся ей ненадежными. Подобно Борису, Иоанна молилась на Гитлера— фанатично и истово. Фюрер между тем требовал от новых правителей доказательств лояльности. Многосторонних и недвусмысленных. Вдовствующая царица вспомнила о деле Пеева, приказала доложить, как продвигается подготовка к процессу... Выслушала, подумала, соблаговолила изречь высочайшее: «Никаких поблажек!» Словно казнила заранее...

И опять — день за днем, неделя за неделей. Тюремные будни. Хорошо еще, что хоть бумагу и ручку забыли отобрать. Продолжал записки, вспоминал о недоделанных делах, людях, с которыми сводила судьба... Сколько он знал, с кем только не дружил! Знаменитые артисты Боян Дановский и Петр Димитров, звезды болгарского театра, любили его, как брата. Георгий Димитров учил азам революционного дела, предрекал большое будущее. Выдающиеся теоретики военного дела сулили блестящую штабную карьеру.

Пеев торопился записать все, что помнил. Тюремная администрация официально известила: процесс будет проведен не позднее ноября. Времени оставалось ничтожно мало, считанные сутки. Или часы?

На пальце Пеева тускло золотилось тоненькое обручальное кольцо. На его внутренней стороне были выгравированы буквы «ЦЖ» — «на целую жизнь».

Похоже, она подходит к последнему рубежу — жизнь...

Что ж, он ни о чем не жалеет. Ни о чем! И если бы дали новую — прожил бы ее, как ту, какая была. «Дорогие Эль и Митко! Я сознательно пришел к пониманию своего места в классовых лагерях. Выбор, как вы знаете, был совершен давно и окончательно. Все, что сделано, сделано с полным пониманием ответственности, которую я взял на себя. И вы должны держать голову высоко, ибо дело наше — правое».

Заключенный номер 2840 очень любил жизнь...

15

— Подсудимый Александр Костадинов Пеев, встаньте! Признаете себя виновным?

—      Нет, не признаю.

—      Подсудимый Эмил Николов Попов?

—      Не признаю.

—      Подсудимый Иван Илиев Владков?

—      Не признаю.

Суд походил бы на фарс, если б не трагическая сущность, заложенная в заранее предрешенный приговор. Пеев со своего места за барьером, отделявшим обвиняемых от зала, посмотрел на судейское трио. «Павлины» 1—золотое шитье, погоны с вензелями, тыловых достоинств ордена на многоцветных лентах... Да нет, павлины — это не точно. Правильнее, марионетки, приводимые в движение, невидимыми ниточками, протянутыми из зала, где, оживленно перешептываясь, с видом театральных завсегдатаев, явившихся на премьеру оперетки, сидели те, кто считал себя солью земли и повелевал в Болгарии всем: людьми, землей, жизнью и смертью, этими вот марионетками за столом на возвышении — «софийским военно-полевым судом».

Говорить по существу подсудимым не давали. Обрывали в середине фразы, требуя предельного лаконизма— «да», «нет»,— исключавшего всякую возможность защищаться, ибо «да» и «нет» были всего лишь констатацией фактов, а не их объяснением, и мотивы, лежащие в основе поступков, оставались где-то в стороне, не нужные ни суду, ни господам в зале. Оставалась еще надежда высказаться до конца в последнем слове, но Пеев вспомнил, что военно-полевой суд идет по особым регламентациям, вне рамок процессуального права, и председатель может, ежели сочтет нужным, прервать говорящего в любом месте. А он сочтет — это уж точно. Достаточно посмотреть на господина полковника Ивана Добрева, проследить, с каким вниманием взирает он на лица публики, ища одобрения или порицания, чтобы понять: объективности и беспристрастию нет места в зале судебного присутствия.

Слева от председателя — капитан Христо Иванов, первый член суда — желчный неврастеник, знакомый по клубу Союза офицеров запаса, где за ним укрепилась репутация неумного болтуна, общения с коим нужно избегать, если не хочешь зазря погубить вечер. Второй член суда — поручик Паскалев. Этот известен как оголтелый антикоммунист, произнесший как-то фразу о том, что болгар сначала надо пороть, потом вешать, а уж затем учить. Даже коллеги-офицеры после этого избегали подавать ему руку.

Да, ничего не скажешь, состав суда как на подбор!

А кто же в зале? Пеев скользнул глазами по рядам. Впереди — Кочо Стоянов, рядом с ним — Павел Павлов, полковник Недев, пятеро штатских, Любомир Лулчев и директор полиции Кузаров. В глубине— несколько дам и — отдельно — Никола Гешев в обществе белобрысого немца. Кто еще? Секретарь святейшего синода, советники регентов, подтянутый, с моноклем в глазнице Делиус... Всего человек сорок — сорок пять.

Касев — прямоугольный, задрапированный в мантию, встал и эффектным жестом поднял руку.

—      Господин председатель, господа. До сих пор остается невыясненным вопрос о роли генерала Никифорова. Ответьте, Пеев, являлся ли Никифоров вашим сотрудником!

—      Нет!

—      Нельзя ли подробнее?

—      Вы требовали однозначных ответов.