Николай Клюев - Куняев Сергей Станиславович - Страница 69

«Ходасевич это мёртвая кость, да и то не с поля Иезекиилева, а просто завалящая».

Есенинская «Радуница» сразу стала объектом пристального внимания критиков, которые наперебой сравнивали молодого поэта с Клюевым. Наиболее отчётливо эту параллель выстроил тот же Сакулин: «Как и у Клюева… „любовь к отечеству“ слита у Есенина с „плакучей думой“ о родине, об этой „горевой полосе“. И он, юный, рвётся к небесному, к вечному… В сердце юноши-поэта „почивают тишина и мощи“, и язык его становится похож на язык Клюева… Клюев и Есенин — тоже „народ“, как и те, кто поёт залихватские частушки… „Народ“ есть нечто многосоставное и сложное; он, если угодно, действительно сфинкс…

Клюев и Есенин нашли заветный клад из самоцветных камней. Благоговейной рукой они выкладывают из них художественно-мозаичные образы. А иногда беззаботно подбрасывают на ладони, любуются их ярким блеском и сочетанием красок…»

Зоя Бухарова акцент сделала на разнице «подхода к темам, манере и формы трактовки». А как общее — было обозначено «кроме их постоянно-совместного публичного выступления, только одно: народность».

Для самого же Клюева разница состояла не в «манере» и не в «форме», а в другом — самом существенном.

«Теперь я в Петрограде живу лишь для Серёженьки Есенина, — писал он Ширяевцу в начале 1917 года, — он единственное моё утешение, а так всё сволочь кругом. Читал ли ты „Радуницу“ Есенина? Это чистейшая из книг, и сам Серёженька воистину поэт — брат гениям и бессмертным. Я уже давно сложил к его ногам все свои дары и душу с телом своим. Как сладостно быть рабом прекраснейшего! Серёженька пишет про тебя статью. Я бы написал, но не умею. Вообще я с появлением Серёженьки всё меньше и меньше возвращаюсь к стихам, потому что всё, что бы ни написалось, жалко и уродливо перед его сияющей поэзией. Через год-два от меня не останется и воспоминания…»

Кажется, что Клюев утрирует. На самом деле он видел в есенинской «Радунице» те естественные чистоту, лёгкость и гармонию рисунка, непринуждённо соединяющего человеческое с божественным, что в настоящее время покидали его собственные стихи, отягощённые тревожными видениями, неподъёмными для души. Слово, призванное для их воплощения, становилось всё более насыщенным гнетущей энергией преодоления, и кажется, что в «Поддонном псалме», который поначалу носил название «Новый псалом», эта поддонная сила вторгается в мир клюевской Руси из-за посмертных пределов, угрожая не только ушедшим за земную черту, но и живым.

Его всё чаще навещала умершая мать, и он вспоминал, как она явилась к нему во сне после похорон и «показала весь путь, какой человек проходит с минуты смерти в вечный мир…».

Эти видения были явлены поэту задолго до открытия «чёрных дыр» во Вселенной.

Стоит ли удивляться, что душа, отягощённая ими, и впрямь — «чудище поддонное, стоглавое, многохвостое, тысячепудовое» — напоминает древнего Левиафана, и спасение её лишь в светлом видении, что приходит во исполнение веления: «Прозри и виждь: свет брезжит! Раскрылась лилия, что шире неба, и колесница Зари Прощения гремит по камням небесным!» Письменное слово наполняется вселенской тяжестью, изнемогая под ней: «Нет слова неприточного, по звуку неложного, непорочного; тяжелы душе писания видимые, и железо живёт в буквах библий!» Лишь Глагол Добра ведёт к познанию «таин глубинных». И познание таинства родимой речи органично сочетаемо с познанием таинства родимой жизни, где зыбка младенчества — укрепа от земного зла и внеземных кошмаров, где сама Русь — не «жена, одетая в солнце» (этот бестелесный символ ничему противостоять не может, напротив — подвержен всем мыслимым соблазнам), а «баба-хозяйка, домовитая и яснозубая», которой, как и самому поэту — «только тридцать три года — возраст Христов лебединый» (Клюев впервые обозначает свой точный возраст, тогда как везде для посторонних глаз шифровал его, дабы нельзя было по нумерологии «чужим людям» предсказать его судьбу или узнать его слабости. И его младший современник Борис Шергин скрывал свой истинный возраст)… Здесь невозможно не услышать и полемический отсыл в сторону Николая Бердяева, который в статье «„О вечно-бабьем“ в русской душе» обрушился на книгу Василия Розанова «Война 1914 года и русское возрождение»: «Великая беда русской души в том же, в чём беда и самого Розанова — в женственной пассивности, переходящей в „бабье“, в недостатке мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем. Русский народ слишком живёт в национально-стихийном коллективизме и в нём не окрепло ещё сознание личности, её достоинства и прав…» Бердяеву тут же ответил В. Эрн статьёй «Налёт валькирий»: «„Бабье“ по мысли Бердяева — это что-то чрезвычайно предосудительное, низменное, отрицательное… Прикрываясь Розановым, Бердяев делает налёт на православие…» А клюевская «баба-хозяйка» — народное в личном, персонифицированном, с полновесным ощущением своей земли под ногами и своего неба над головой. Русь — как оплот светлой силы в противостоянии с силой чёрной.

Он сам, побывавший «под чудною елью» и отведавший «животного хлеба», знает, что спасение и победа над смертью лишь в одном:

Это не имеет никакого отношения к «хлыстовству». В православной церковной традиции «прилагатися» означает «присоединяться». Именно в таком смысле толкуют Отцы Церкви слова Иакова перед смертью: «…аз прилагаюся к людем моим…» И у блаженного Феодорита: «Приложися к народу своему» заключает надежду воскресения… Воскресения вселенского, воскресения ушедших, прошедших «моря черноводнее вара», воскресения духовной сокровищницы Руси, что незримо сохранялась Божественной волей за века отпадения. Всё оживает в роковой час всемирного противостояния злу и железу.

Ключевой образ в «Поддонном псалме» — образ животного хлеба, отсылающий к притче Иисуса Христа о закваске: «Царство Небесное подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло всё». И к толкованию этой притчи апостолом Павлом: «Разве вы не знаете, что малая закваска квасит всё тесто? Итак, очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом… станем праздновать не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины…»