Николай Клюев - Куняев Сергей Станиславович - Страница 5

…Старые поморского письма иконы, где на доличном письме виден северный ландшафт — тундра, покрытая мхом, и низенькие ёлочки, а золотой фон — что северные весенние зори; старые книги с тяжёлыми переплётами (среди которых и рукописные, исполненные полууставом), разукрашенные финифтью, линейными заставками; списки назидательных изречений с рисунками Сирина, Алконоста, струфокамилов, райских картин и евангельских сцен; створы поморского литья с Деисусом, Святой Троицей, распятием, иконой знамения… Всё это радует глаз и душу возвышает, а ублажает слух старое самоцветное слово — дивные сказки и дивное материнское пение…

В такой атмосфере и росли дети Прасковьи Клюевой, этим воздухом были пропитаны стены их дома, живая старина была бытом, древние дониконовские иконы и старопечатные книги — домашними университетами. И хотя нельзя семью причислить в полном смысле этого слова к черносошным крестьянам — источником существования была государственная, а потом и торговая служба главы семейства Алексея Тимофеевича Клюева — труд на земле также был знаком и родителям, и детям.

…Крестив сына, как и его брата, и сестру в новообрядческой церкви (сохраняя себя, иные староверы уже в отношении своих детей избирали определённую линию поведения, дабы не калечить им жизнь), мать пела ему старины (Русский Север к середине XIX века оставался единственным в империи, кроме Алтая, хранителем былин Новгородской и Киевской Руси), древние плачи и колыбельные, сектантские гимны, обучала читать по Часовнику. «Посадила меня на лежанку, — вспоминал Николай, — и дала в руку творожный колоб, и говорит: „Читай, дитятко, Часовник и ешь колоб и, покуль колоба не съешь, с лежанки не выходи“. Я ещё букв не знал, читать не умел, а так смотрю в Часовник и пою молитвы, которые знал по памяти, и перелистываю Часовник, как будто бы и читаю. А мамушка-покойница придёт и ну-ка меня хвалить: „Вот, говорит, у меня хороший ребёнок-то растёт, будет как Иоанн Златоуст“». (Понятия о нейролингвистическом программировании тогда не было, но стиль воздействия матери на сына может характеризоваться именно этим термином.)

И не только книжной премудрости обучала Николая мать. Сложная и многослойная атмосфера влияла на него непосредственно в домашних стенах. Потайные книги и письма, общение матери со странниками и странницами различных толков, её — песельницы и вопленицы — плачи и былины настраивали душу на особый музыкальный лад. Последыш Николай, судя по всему, был её любимым ребёнком, и, видя в нём «будущего Иоанна Златоуста», — она посвящала его уж в совершенно тайные стихии, внятные ей самой.

Вспомним ещё раз архиповскую запись клюевских слов 1919 года: «Отроковицей видение ей было: дуб малиновый, а на нём птица в женчужном [так] оплечье с ликом Пятницы-Параскевы. Служила птица канон трём звёздам, что на богородичном плате пишутся; с того часа прилепилась родительница моя ко всякой речи, в которой звон цветёт знаменный, крюковой, скрытный, столбовой…» Сказочная речь — но ведь той же речью мать рассказывала сыну о постигшем её видении. И то, что в этом видении ей явилась «птица… с ликом Пятницы-Параскевы» — целительницы телесных и душевных недугов — на «дубе малиновом», на верхушке «мирового древа», — говорит не только о её неземной покровительнице, хранящей Прасковью на этой земле, но и о том, что ей, матери будущего поэта, были открыты незримые области духа, открыты во благо, а не во зло.

«Слова» (заговоры), молитвы, пророческие сновидения — всё было в обиходе у Прасковьи Дмитриевны и, наравне с рукописными и печатными книгами, питало ум и душу мальчика, судя по всему, рано ставшего приобщаться к магическим энергиям и поощряемого в этом матерью, выделявшей Николая среди других своих детей.

Исследователь традиционных мистических практик России, Константин Логинов настаивает на том, что Прасковья Дмитриевна не поделилась с сыном своим магическим даром. «Во-первых, — пишет он, — от матери к сыну (а равно от свёкра к снохе или от тёши к зятю) магический „дар“ в Обонежье обычно не передавался. Причина тому — местная специфика обряда „передачи дара“: учитель и неофит обязаны были нагими предстоять друг другу в полночь в бане. Учитель при этом сообщал слова самых главных заговоров „рот в рот“, „язык в язык“ или же заплёвывал слова заговоров со своей слюной в рот восприемнику. (Так что клюевские строки „Тёплый живой Господь взял меня на ладонь свою, напоил слюною своей…“ могли возникнуть не только как образное сравнение.) При более глубоком размышлении можно прийти к заключению, что об обряде передачи „магического дара“ от Клюевой к её отпрыску не могло быть даже и речи, ибо Прасковья Дмитриевна (вспомним её видение-посвящение) свои паранормальные способности получила сразу как „дар Божий“, а не вследствие обряда восприятия „дара“ от своего земного предшественника».

Однако способы передачи «дара» были разными. Чаще всего магическое знание передавалось-таки по крови — от старшего к младшему, через взгляд или в форме особого ритуала (с обязательным «участием» воды) или во время совместной трапезы… А то, что Клюев был наделён незаурядными магическими свойствами, отмечали многие его современники. Предположить здесь можно многое, но одно остаётся непреложным: дороже родной матери, Прасковьи Дмитриевны, не было у Клюева женщины в жизни.

Отец… Кажется, полная противоположность матери. Запасный унтер-офицер, полицейский урядник 4-го участка Шимозерской волости Лодейнопольского уезда, где начал служить в 1880 году (там и появились на свет двое первых детей в клюевской семье). В 1896 году Алексей Тимофеевич Клюев числился уже владельцем дома в Вытегре на углу Преполовенской и Дворянской улиц. Выйдя в отставку, получил в деревне Желвачёво место сидельца винной лавки, принадлежавшей купцу Иосифу Великанову. Солидный, вполне земной, хозяйственный человек, умевший считать каждую копейку и мечтавший вывести «в люди» своих детей…

Но вот что вспоминал Николай о своём деде по отцовской линии: «Говаривал мне покойный тятенька, что его отец (а мой дед) медвежьей пляской сыт был. Водил он медведя по ярманкам, на сопели играл, а косматый умняк под сопель шином ходил.

Подручным деду был Фёдор Журавль — мужик, почитай, сажень ростом: тот в барабан бил и журавля представлял.

Ярманки в Белозерске, в веси Егонской, в Кирилловской стороне до двухсот целковых деду за год приносили. Так мой дед Тимофей и жил — дочерей своих (а моих тёток) за хороших мужиков замуж выдал. Сам жил не на квасу да на редьке: по престольным праздникам кафтан из ирбитского сукна носил, с плисовым воротником, кушак по кафтану бухарский, а рубаху носил тонкую, с бисерной накладкой по вороту. Разоренье и смерть дедова от указа пришли.

Вышел указ — медведей-плясунов в уездное управление для казни доставить…

Долго ещё висела шкура кормильца на стене в дедовой повалуше, пока время не стёрло её в прах… Но сопель медвежья жива, жалкует она в моих песнях, рассыпается золотой зернью, аукает в сердце моём, в моих снах и созвучиях…»

Уникальный в клюевской родословной сплав староверческой строгости и скоморошеского веселья, праздника, непереносимого ещё для «отца староверчества» — Аввакума Петрова, люто воевавшего с поводчиками медведей… «Прийдоша в село мое плясовые медведи с бубнами и домбрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, ухари и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял — одного ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле…»

Постановление Комитета министров «О запрещении медвежьего промысла для потехи народа» было принято 30 декабря 1866 года и разрешало ликвидировать медвежий промысел, начиная со следующего года, в течение пяти лет. Оно было принято по указанию Александра II, который счёл недопустимым, что в комических играх участвует зверь, изображённый в Соединённых гербах Великих княжеств Киевского, Владимирского, Новгородского.

Позже Клюев рассказывал, что дед не повёл кормильца в управление, а, глотая слёзы, застрелил собственноручно. И эта история отпечаталась в памяти будущего поэта не просто как семейное предание.