Николай Клюев - Куняев Сергей Станиславович - Страница 39

А как смотрит министерство на крест, водружённый над могилой бывшего патриарха Никона? Вот действительно хулитель царя Алексея Михайловича… Он осуждён был собором, между прочим, и за то, что хулил и злословил царя. Никон так и умер, не примирившись с царём Алексеем Михайловичем. Нелишне, в самом деле, поставить вопрос: на каком основании правительство терпит крест на могиле Никона, этого нераскаянного государственного преступника и злого ругателя царя и царской власти?»

Что Толстой! Что Никон! Мельников приводил ещё куда более разительные факты.

«В августе прошлого года вся Россия торжественно отпраздновала столетний юбилей Отечественной войны. Никто не назовёт главного героя этой войны, Наполеона, другом России. Он был самым страшным и самым опасным врагом её. Однако как его прославляли в юбилейные торжества!.. Всюду были выставлены его бюсты, портреты, автографы. Все подвиги Наполеона, вся жизнь его освещались в самом ярком и блестящем виде. Выходило, как будто вся Россия чествует память самого Наполеона и преклоняется пред великим и бессмертным его гением. Поставить же св. крест над могилой родного мученика, где-то в заброшенном селе, оказалось невозможным. Министр не разрешил…

Русское правительство очень любезно разрешило французской нации воздвигнуть великолепный памятник на Бородинском поле в память погибших здесь французов, сражавшихся с нашей русской армией. Никто, конечно, не скажет, что это были благодетели русского государства. Не одна тысяча русских воинов пала от пуль и штыковых ударов французских солдат. Последние были расстреляны как враги России. Тем не менее над могилою их, под самым сердцем России, дозволено поставить памятник. Прибывшая на Бородинские торжества из Франции депутация для почтения памяти павших в 1812 году французских воинов была в России встречена радушно и даже торжественно. Русское правительство было весьма внимательно к французам. Но столбовым русским людям, не раз проливавшим свою кровь за честь и спасение своей родины, то же правительство не разрешило поставить простой христианский крест над могилою великого русского же человека, невинно казнённого 231 год тому назад по злому наущению коварного и фанатичного деспота. Это называется национальной политикой!»

На старообрядческих съездах того же года от Нижнего Новгорода до Сибири звучали страшные слова о духовном состоянии российского общества.

«Стоит только всмотреться внимательно в жизнь — и тотчас же можно заметить, что поколение за поколением становится слабее в вере, бесцеремоннее в делах совести, бесстыднее в устройстве своей жизни. Что предками христианами считалось грехом, противностью воле Божьей, то теперешним поколением нагло осмеивается, топчется в грязь. Каждый делает что хочет, не считаясь ни с упреками совести, ни с постановлениями Церкви. Это зловещие признаки нездорового состояния человечества».

«Нам теперь так не страшны ни господствующая церковь, ни беспоповцы, ни другие подобные им, как именно отрицание нашего Создателя».

…Всё это не могло пройти мимо сознания Николая Алексеевича Клюева, увлекаемого новыми друзьями в новую литературную группу, входившего в круг литераторов, поначалу показавшихся близкими и созвучными его творческим устремлениям.

Он будет готовить новую книгу — «Лесные были», и отойдя от символистов, расставшись с «голгофскими христианами», окажется в Цехе поэтов, в кругу «акмеистов» (как назвал их Гумилёв) или «адамистов» (как предлагал назвать Городецкий). Тот же Городецкий тащит Клюева в новое сообщество за обе руки, в безудержной любви объясняется ему в стихах: «Как воду чистую ключа кипучего, твою любовь, родимый, пью. Ещё в теснинах дня дремучего провидев молонью твою…» Городецкий величал его «Велесовым внуком», отсылая читателя к «Бояню — Велесову внуче». В статье «Незакатное пламя», ещё не намекая на «вялое» отношение к Клюеву символистов, рисовал свой колоритный портрет природного певца: «Клюев, тихий и родимый самый сын земли с углублённым в даль души своей сознанием, с шепотливым голосом и медленными движениями. Живёт он на речонке Андоме, в деревне, землю пашет, зори встречает и все песни свои тут же отдаёт односельчанам на распев в хороводах и на посиделках. Лик его с морщинистым, хотя и юным лбом, со светлыми очами, далеко сдвинутыми под вздёрнутые резкими углами брови, с запёкшимися деревенскими устами, прикрываемыми верленовскими усами, с лохматенькой бородёнкой, — а волос весь дико-русый, — знакомый давний лик в глубине своей живущего человека, только её хранящего и только её законам верного. Низкорослый и скуластый мужичонко этот всем обликом своим говорит о божественной певучей силе, обитающей в нём и творящей».

Такого Клюева уже требовалось присвоить себе — и никакие символисты рядом не должны стоять!

Клюев пошёл навстречу. Он уже был знаком со статьями Гумилёва и Городецкого о своей поэзии. Пошёл, полагая поначалу, что найдёт здесь подлинное понимание.

Он печатает подборку стихов в «Гиперборее». В Цехе поэтов предполагается издание его сборника «Плясея». По-прежнему выступает на литературных вечерах по приглашению. Обзаводится новыми знакомыми. Одним из них был Сергей Александрович Гарфильд, поэт, прозаик и драматург (кроме того — деятель большевистской партии), писавший под псевдонимом «Гарин». С осени 1912 года Клюев подолгу жил в его семье, приезжая в Москву.

Жена Гарина — Нина Михайловна — через много лет вспоминала странного, необычного гостя: «Коренастый. Ниже среднего роста. Бесцветный. С лицом, ничего не выражающим, я бы сказала даже, тупым… Длинной, назад зачёсанной, примазанной шевелюрой, речью медленной и бесконечно переплетаемой буквой „о“. С явным и сильным ударением на букве этой… И редко приканчиваемой буквой „г“, что и придавало всей клюевской речи специфический и оригинальный отпечаток и оттенок…

Зимой — в стареньком полушубке. Меховой, потёртой шапке. Несмазанных сапогах…

Летом — в несменяемом, также сильно потёртом армяке и таких же несмазанных сапогах, но все четыре времени года также неизменно сам он весь обросший и заросший, как дремучий его Олонецкий лес…

Читал Клюев свои произведения — свою поэзию также весьма оригинально и своеобразно, — всегда нараспев, как мелодекламируя, но всегда и всё же с большим, неизменным успехом…»

Портрет — и это бросается в глаза — написан рукой человека, который мало того что Клюева не понимал и понимать не желал, но, скорее всего, стремился держаться от него на почтительном расстоянии. При том — что зорко подмечены иные существенные детали. В этом убеждает дальнейшее описание Нины Гариной — уже воспроизводимое по определённому трафарету — трафарету «талантливого лицемера».

«Клюев был человеком очень религиозным, но как страус, скрывающий свою голову и думающий, что он… не виден, — так и Клюев скрывал свою религиозность, уверенный, так же как и страус, что религиозность для всех, кроме него самого, тайна, не учитывая, что от писательской братии не скроешь никуда — ни своей головы, ни своей религиозности…

Наружно Клюев производил впечатление человека тихого. Скромного. Смиренного и бесхитростного — человека, редко опускавшегося на „грешную“ землю… человека „не от мира сего“… Святого… Блаженного… Какого-то „братца“… Или вообще „родственничка“ какой-нибудь секточки…

На самом же деле, несмотря на всю свою глубоко им затаённую религиозность, он был человеком очень земным, очень неглупым… И очень себе на уме…

Он твёрдо и крепко стоял на земле, и не только на своей Олонецкой…

Был человеком, который играл… И играл не только „на блаженстве“ своём, но и на… дураках, и был не только прекрасным поэтом, но ещё более прекрасным актёром, совершенно зря пропадавшим…»

Здесь многое увидено, но увидено так, что сразу вспоминается взрыв Мити Карамазова: «Ложь всё это! Снаружи — правда, внутри — ложь!» Другое дело, что писались эти воспоминания в 1930-е годы, когда на реальном человеке, которого она некогда знала, плотно, несколькими слоями наросли сплетни и злонамеренные легенды, с расчётом распространявшиеся… Видимо, многое изменилось за два десятилетия и в самой Гариной, и в её отношении к поэту, который некогда «тронут» был «добрым письмом» её мужа «и приветом обожаемой Нины Михайловны». Впрочем, таких людей, как Нина Гарина, Клюев раскусывал в одно мгновение — и далее уже общался с ними в чётко выбранном ракурсе и диапазоне. Он подарил ей свою фотографию с подписью «Народный поэт», что дало ей возможность лишь укрепиться в своей уверенности: «Играет… Талантливо играет…» При всём том ценил доброе к себе отношение. Что касается «твёрдого стояния на ногах» — то по-иному выжить было и нельзя. Что до «блаженности» — то и она была необходима в том литературном мире, в который он попал, прекрасно понимая: здесь нужно иметь как минимум по глазу на каждой стороне головы — при том, что окружающие должны думать, что у тебя и один-то прикрыт, а другой — еле видит.