Иван да Марья - Трауб Маша - Страница 3

Что произошло потом, Катя не помнила. Ей было лет одиннадцать, когда для нее началась новая жизнь.

В хрущевское время отец потерял работу, и семья была вынуждена переехать в другой город. Он занимался строительством, вечно в разъездах, дома его практически не бывало. Катя с матерью ездили за ним – из города в город, всякий раз обживаясь на новом месте. Машенька устраивалась в ближайшую школу, не зная, надолго ли в ней задержится. Не было больше ни собраний, ни турпоходов. Она стала бледной тенью себя прошлой – вечно запуганной, уставшей, хмурой. Жила в ожидании мужа, таскалась за ним, как побитая, выброшенная на помойку блохастая собака, которая все равно возвращается к своим хозяевам.

Катя тогда уже почти по-взрослому смотрела на отца, который тоже стал другим. Чужим, страшным, посторонним мужчиной.

Она его раздражала и прекрасно это чувствовала, поэтому старалась не попадаться отцу на глаза. Он стал жестоким. За малейшую провинность снимал с гвоздя ремень, на котором точил свою опасную бритву, и лупил дочь. Доставалось и Машеньке, хотя она не пыталась прикрыть Катю, не вмешивалась.

Что произошло с отцом, Катя так никогда и не узнала, зато запомнила его именно таким, каким он был тогда: лысым, безбровым, жестоким, малознакомым мужчиной, не имевшим ничего общего с папой, катавшим ее на плечах.

Отец мог не дать Машеньке денег на продукты, о новых ботинках для Кати можно было даже не заикаться, но себе ни в чем не отказывал. Он любил бурки, пальто с каракулевым воротником. Одевался, наряжался, подолгу стоял перед зеркалом – ему это нравилось.

Когда они приезжали в новую квартиру, отец заходил первым и осматривал помещение. Он всегда выбирал себе самую большую, лучшую комнату. Или, если это была коммуналка, – самый просторный угол, отгороженный ширмой. Это была его территория, на которую он заходить запрещал. Мать приучила Катю убирать в комнате отца так, чтобы ни одна вещь не была сдвинута с места.

В обязанности Кати входила и уборка ванной для отца. Если в доме ее не было, отец покупал себе огромную ванну, и Катя ведрами со двора носила в нее воду. Отец грел воду ручным кипятильником и лежал, пока вода не остывала. Катя вытаскивала грязную воду на улицу, отдраивала ванну так, чтобы она была идеально белой. Они с матерью мылись в корыте – цинковом, которое висело на гвозде в коридоре. Залезть в ванну они не имели права – отец брезговал.

После ванной он требовал вареников – с вишней или с картошкой и луком. Катя с Машенькой по ночам лепили вареники, чтобы у него всегда было наготове любимое блюдо.

По вечерам Иван запирался в комнате и подолгу сидел с ручным арифмометром, что-то вычисляя, или поливал фикус, который возил с собой. У него не было друзей, к ним никогда не приходили гости, они тоже никуда не ходили. Катя не могла пригласить в дом подруг и не могла пойти сама – ее никто не звал. Да и отец бы не позволил.

Вся семья, то есть Машенька и Катя, жили по жесткому режиму, который нельзя было нарушать. Как в казарме. Они завтракали в одно и то же время, Катя должна была лежать в постели ровно в девять тридцать вечера и ни минутой позже. Она не могла даже включить свет, чтобы почитать. Отец вообще считал, что книги – это зло и ненужная прихоть. Он читал только газеты.

Помимо арифмометра и фикуса, у отца была огромная физическая карта Советского Союза, которую он возил за собой и вешал на стене в своем «кабинете». Когда у него было плохое настроение, он звал Катю, давал ей в руки указку и требовал перечислить все союзные республики со столицами, показать границы.

Катя географию ненавидела. Около карты ей становилось плохо в буквальном смысле слова – перед глазами плыло, накатывала тошнота, она еле держалась на ногах. Она знала, что за ошибку отец ее выпорет, но ничего не могла с собой поделать. На нее находил такой ступор, что она даже Москву найти была не в состоянии. Отец кричал, что она идиотка, дебилка, снимал со стены ремень и лупил ее, как сидорову козу.

Уже будучи взрослой, Катя пыталась понять происхождение этих приступов жестокости, агрессии и ненависти.

Однажды мать подала ему на ужин уже остывшую картошку. Отец вообще любил все горячее, обжигающее, чтобы шел дым или пар. Он схватил табуретку, ударил по столу, отломав ножку, и этой самой ножкой избил Машеньку. Та не сопротивлялась, считая себя виноватой – да, получила по заслугам. Так ей и надо. Эта покорность Катю удивляла, возмущала – она не могла понять, почему мама все это терпит. И главное, почему отец стал таким? Он никогда не пил, не курил. У него не имелось психических заболеваний, тяжелых ран, которые давали бы о себе знать.

Два раза в год отец отправлялся в госпиталь на обследование – поправить здоровье и подлечиться. Ездил неизменно в теплые места – Туапсе или Майкоп. Возвращался всегда с арбузом. Огромным, спелым, который резал лично, ровными дольками, забирая себе на тарелку сахарную серединку.

– А можно мне серединку попробовать? – попросила однажды Катя.

– Нет, – ответил отец.

– Тебе жалко?

– Жалко.

Катя тогда не сдержалась:

– Мам, я тоже хочу серединку, хоть чуть-чуть. Почему он всегда ее ест?

– Ты совсем, что ли, страх потеряла? – Отец изменился в лице.

– А что я такого сделала? – чуть не закричала Катя. – Я просто попросила немножко серединки!

– Иди вон отсюда.

– И пойду!

Катя схватила с тарелки отца кусок, запихнула в рот и выбежала из кухни.

До вечера она бродила по городу, замерзла, проголодалась и с ужасом представляла, что будет, когда она вернется.

Дома стояла тишина, отца не было, мать спала. Катя пробралась на свою кровать, схватив на кухне кусок хлеба, и юркнула под одеяло.

Утром, когда она проснулась, мать сидела на стуле уже одетая.

– Ты поедешь в интернат, – сказала она.

– В какой интернат? – Катя ожидала любого наказания, но не этого.

– В обычный интернат. Собирай вещи.

– Зачем?

– Так отец велел.

– Надолго?

– На сколько надо, на столько и поедешь. Пусть государство тебя воспитывает, я больше не могу.

– Мам, прости меня! – закричала Катя. – Не отправляй меня в интернат! Я больше не буду!

– Это решено, – отрезала мать.

Катя прожила в интернате три года. Сначала она плакала почти каждую ночь, но потом привыкла. Там было много девочек и мальчиков, у которых, как и у нее, родители были живы. К некоторым даже приезжали, привозили гостинцы. К Кате мать ни разу не приехала, хотя она ждала ее каждый день.

Интернатская жизнь мало чем отличалась от лагерной. Катя помнила, что в комнате жили еще пять девочек. Все носили одинаковую одежду, много работали – чистили картошку, мыли полы, пропалывали грядки на огороде. Четкий распорядок, все по часам. После такой монотонной, тяжелой работы не хотелось ни думать, ни мечтать. Было одно желание – добраться до кровати, упасть и забыться хоть на пару часов. Есть хотелось все время.

За полгода Катя научилась воровать, стоять на стреме, драться, быстро бегать.

Через полгода она сбежала из интерната и добралась до дома – голодная, еле державшаяся на ногах. Мать стирала во дворе белье.

– Мамочка, – кинулась к ней Катя и заплакала. Не хотела плакать, запретила себе, но не выдержала.

– Ты чего здесь делаешь? – Мать вытерла распаренные руки о фартук. В тазу лежали рубашки отца.

– Я домой хочу, – сказала Катя.

– Иди назад, – велела мать.

– Мам, я есть хочу.

– Вот дойдешь до интерната, там и поешь, – ответила мать и отвернулась.

Катя постояла еще и пошла на дорогу, надеясь, что мама окликнет ее. Но мама так и не позвала. Катя вернулась в интернат, где ее наказали – посадили на хлеб и воду на неделю.

То, что мать ее тогда даже не накормила, даже куска хлеба не дала, Катя помнила всю жизнь.

Три года Катя прожила с клеймом «интернатская». Она привыкла к ненависти, к тому, что ее считают уголовницей. Тогда же она узнала, что такое первая любовь и первое предательство. Тогда же она стала ненавидеть людей и особенно отца. Его она ненавидела больше всех на свете. Именно из-за него она попала в интернат.