Современный итальянский детектив. Выпуск 2 - Раццини Вьери - Страница 10

— Не искушай меня! Ты берешь его или нет? Сначала всех соблазняешь, а потом не берешь — это же чистый садизм!

Я поняла, что речь идет о шоколадном муссе, у Боны всегда серьезные проблемы!

Я заказала мусс со сливками и, когда мне его принесли, угостила ее, протянув вазочку, в надежде на то, что, кроме насыщенно-темного цвета десерта, она заметит изящный изгиб моих пальцев, мои тонкие запястья. Пройдет несколько часов, и я даже за это буду корить себя, испытывая страх.

Судьбе было угодно, чтобы именно в тот момент лицо Боны оказалось выхвачено из полутьмы ослепительным светом фар: на нем было злое, угрожающее выражение, а тени на глазах протянулись до висков. Она погрузила в мусс свою ложку, посмотрела на меня и опустошила добрую половину вазочки; это было сделано так лихо и нагло, что я с удовольствием бы пожала ей руку.

Вокруг нас колыхались мертвенно-бледные лица, несколько вееров; разговоры притихли, глоток граппы «на посошок» и чуть ли не полный ступор под конец, когда выяснилось, что уже давно наступила ночь.

В доме было темно; лишь сюда достигали слабые отблески. Я сняла туфли, старый паркет был теплым и даже запах издавал какой-то теплый. На автоответчике было пять звонков, я включила его, продолжая раздеваться.

«Федерико».

Только имя — больше он никогда ничего не говорит. Я посмотрела на часы: либо уже спит, либо еще не вернулся.

«Сокровище мое, я принимаю участие в том ужасном фильме, о котором тебе говорила. Они меня просто осыпали деньгами, поскольку сроки сумасшедшие». Немного искаженный голос моей матери: «Завтра съемки на Пьяцца-дель-Пополо, может, вырвешься? Целую, спокойной ночи».

«Привет, это Габриэлла, мы с Маурицио в начале следующей недели едем в Грецию, здесь просто невыносимо, можно умереть, а ты что делаешь? Решай скорей, потому что масса времени уходит на обычную волокиту, во всяком случае, пока паро?м вроде бы не…»

Габриэлла никогда не может уложиться в минуту. Равно как и отказаться от путешествия в Грецию в июле.

Затем послышался голос Андреа:

«Привет… — (неясный шепот) — …я хотел поблагодарить тебя за вчерашнюю помощь».

«Привет. Боюсь, что наговорила в пустоту. Так вот, завтра Маурицио должен заказать паро?м, хотя бы места? для машин, а уж все остальное решим в Патрах, я, например, ни разу не была в Микенах и…»

Я прошла на кухню. Там всегда царил порядок сродни запустению, но я редко ем дома, а сейчас уже по крайней мере неделю не покупала провизии. Единственные признаки жизни — кофеварка и чашка, оставшиеся с утра на столе. Я открыла холодильник, наполнила стакан льдом. Где-то должна была быть бутылочка содовой: я нашла ее за тремя страшно сморщенными персиками, которые у меня не хватило духу выбросить сразу.

В темноте — лампы источают нестерпимый жар — я вернулась в гостиную, налила себе виски, разбавила его немного выдохшейся содовой. Выпила два глотка, подобрала блузку, брюки и трусы, которые, войдя в квартиру, швырнула на кресло, и бросила их в стиральную машину.

Потом зажгла в гостиной последнюю сигарету, опустилась на диван. В воздухе ни дуновения. Я вся взмокла. Вентилятор в спальне работал весь день. Вскоре мне придется его выключить из-за шума. С тревожным ожиданием, которое неизменно предваряет бессонницу, я спрашивала себя, сумею ли заснуть. Обступившая дом неподвижная, безупречная тишина, по идее, должна пойти мне на пользу; город, казалось, был на грани обморока.

А фильм неплохой, подумала я. В этом юноше есть что-то настораживающее, но он красив в своем роде. Производит впечатление, как Монтгомери Клифт; более того, своим пристальным взглядом и слегка орлиным профилем отдаленно напоминает его, хотя многие годы мне казалось, что Монти неповторим. Девочкой я была безумно влюблена в него! А потом бегала на вторичные выпуски всех его фильмов, это было нечто: я росла, а он становился все моложе и краше — еще один сбой во времени! — вплоть до самых первых вещей — «Место под солнцем», «Наследница», «Красная река»…

У меня в памяти возникла и Мелоди, это ее подвижное лицо, на которое то и дело опускалась тень… Она как-то слепо предана своему кузену, точно связана с ним какой-то мечтой, каким-то данным в детстве обещанием.

Зазвонил телефон, пронзив тишину. Было около двух. Я встала, пересекла комнату и ответила:

— Алло.

Последовала секундная пауза. Затем незнакомый голос сказал:

— Забывать нельзя.

— Кто говорит, какого черта?!

Но пока я произносила эти слова, у меня возникло твердое убеждение: неизвестный уже сказал все, что собирался. И действительно, спустя мгновение он повесил трубку.

Странные слова: «забывать нельзя». Что? Я вспомнила о вчерашних ночных звонках, но тут же отогнала эту мысль. Просто ошибка, так сплошь и рядом бывает, возможно, не в такой час, но сейчас лето, никому не удается уснуть. «Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность; Какие сны приснятся в смертном сне…»[12].

Я выпила снотворное, легла, так и не заставив себя принять душ.

Все повторилось на следующее утро, и бледные призраки, изгнанные мной ночью, окрепли в моем мутном полусне.

Телефон звонил долго, прежде чем я протянула руку к трубке.

— Алло.

— Забывать нельзя.

Комната еще была погружена в темноту, и, как мне показалось, именно в темноту провалился и этот голос. Все-таки отдаленно знакомый, но чей — я никак не могла вспомнить. Вежливый, без модуляций. И мучительный.

Не думаю, что я в состоянии описать все, что испытала. В первую очередь ярость и страх, каких я до сих пор не ведала, — они ослепляли и оглушали меня, отнимая способность думать еще о чем-либо, кроме как о том, что продолжение следует, ведь повторение этих слов, вовсе не угрожающих и столь загадочных в силу своей отвлеченности, опровергало напрашивающуюся надежду, что они могли быть адресованы не мне, а кому-то другому. Нет, голос пытался воздействовать на меня, сохраняя анонимность. Это, конечно, внушало страх, но, к счастью, именно это и приводило меня в ярость. Он хотел зафиксировать меня в одной точке пространства и времени, оставить во власти одной-единственной мысли при помощи дешевой хитрости.

Словно окоченевшая, я продолжала без движения лежать на кровати. Все же победила ярость наряду с чисто инстинктивным желанием броситься к кому-нибудь за советом и помощью. И тогда я начала мысленно перебирать людей, к которым могла бы обратиться, отбраковывая одного за другим после беглой оценки их личностей с точки зрения моей проблемы. Каждого я более или менее заслуженно могла обвинить в рассеянности, или безразличии, или склонности к интригам, а самое себя — в недоверчивости и излишней замкнутости; однако не это прежде всего осложняло мой выбор, а сама постыдность испытываемого мною страха — впрочем, я начинаю это понимать, кажется, только сейчас. Эпизод-то был пустяковый, прямо скажем, незначительный: вполне вероятно, в тот же миг сотни других анонимных звонков полосовали город во всех направлениях; но тот факт, что один из них был адресован именно мне, приобретал статус болезни, происхождение и серьезность которой не установлены.

Боязнь одиночества вынудила меня отбросить сомнения, по крайней мере на время. Не найдя Федерико, я как-то машинально, спонтанно оказалась возле дома Андреа, о чем задумалась, уже проходя по вестибюлю к лифту.

Я позвонила в дверь один раз, потом дала второй звонок, более долгий. У него был чуткий сон, и обычно он не выходил из дома до десяти. Я позвонила еще раз. Подождала, опершись о косяк, и почувствовала облегчение.

Пока что я еще не продумала, каким образом завести с Андреа этот разговор, располагая считанными минутами и прекрасно зная, что, рассказав ему о случившемся, я тем самым дам ему право задавать вопросы, анализировать с присущей ему скрупулезностью каждый мой день в течение года с целью найти кого-то, с кем я должна была завязать, мягко говоря, несколько необычные отношения. Мне казалось, я уже слышу его слова, сопровождаемые прочувствованными и самоуверенными смешками, которые в конечном итоге обеспечивали ему определенное превосходство надо мной.