Лицом к лицу - Лебеденко Александр Гервасьевич - Страница 75

— Земляк, а игде кипяток у вас?

Часовой повел длинным усом и недовольно чмыхнул:

— В первом етаже… и не земляк, а товарищ. Приучайсь по-городскому.

— На кой ляд мне город? Мне он — что лапоть, сносил — и с ноги долой…

— Ничего, приобыкнешь, — переставил винтовку красногвардеец и замолчал.

Через минуту веснушчатый парень мчался назад с дымящимся котелком. На пороге опять подмигнул часовому:

— Подсядь, дядя, к нам. Чайку плеснем в кружечку. Колбасой угостим — домашней. Живот погреешь, та-ва-рищ.

«Товарищ» он сказал растянуто, нарочито, с насмешкой, смягченной задорной приветливостью.

— Грейси сам, — оказал часовой, нахмурясь. — Мы отпили.

— А ты не чинись, поштенный, — раздался вдруг бас от печки. Усатый парень в черной кавказской папахе резал непочатый каравай. — Доглядать и отседова сумеешь.

Часовой провел пальцем по усам и медленно поднялся.

— А я ничего… Вроде как на часах. А только мы сегодня напоследок. Завтрева ваши встанут, красноармейские.

— А ты питерский?

— С Розенкранца я. А вы откель, товарищи?

— А мы с-под Острова. Слышал?

— Дед у меня Режицкий. Проезжали…

— На, закусуй. А ты, Серега, чего ж стал?

Серега похож был на усатого, только лицом светлее и усы покороче. И папаха у Сереги не черная, а рыжая — мелкий завиток.

Челюсти работали исправно. Красногвардеец с жадностью кусал луковицу. Ему жгло губы, язык, и он откровенно плакал.

Усач, Игнат Коротков, икнул, положил кусок хлеба, густо покрытый солью, и сказал:

— А как ты, товарищ, разумеешь — надолго? — Он кивнул на середину казармы.

— А кто знат? Глядишь — война будет.

— А и с кем? С германом а ль с Англией?

— Не… со своим….. с беляком…

— По мобилизации так и читали, — рассудительно прибавил Серега.

— До весны, говорят, потянет, — заметил веснушчатый парень, которого односельчане звали Федоровым.

— До весны… — покачал головой Коротков. — До весны — это куда ни шло… А весной уйдет народ. И то от земли насилу оторвали.

— Земля у вас хорошая? — спросил рабочий.

— Ничего, родит… Теперь вот помещицкая. Кому перепало. Оно теперь в деревне глаз да руки нужны. Земля — она человеком крутит. Поработать на себя охота. А теперь, глядишь, на мобилизацию не пойдешь — грозят землю, котору нарезали, опять узять. А весной только чудаки останутся.

— Беляков земля не держит. Они и весной пойдут, — заметил красногвардеец.

— А у нас есть чем их встретить. Припасли с фронту.

— Ага. Это есть, — кивнул Федоров.

— А ежели он с армией пойдет? — упорствовал рабочий.

— А игде он солдат наберет?

— А охвицеры? А казаки?.. А из вашего брата, который подурней, а то кулак-торговец?..

— М-дда, — размышлял Игнат, — надо до весны ему крышку исделать.

— Это верно, — обрадовался рабочий. — Кончать. А потом за землю.

Когда довольный, разгоряченный чаем часовой ушел на свое место в коридор, сосед Коротковых, худощавый, с колючими маленькими глазами и рыжей бородкой, обернулся и спросил Короткова:

— Так вы, товарищ, порешили до весны?

Коротков осторожно заметил:

— Сколько и ты, товарищ, — день в день.

— Ну, тогда, может быть, и раньше, — загадочно улыбаясь, сказал сосед.

— А тебе что, начальство сказало?

— Какое начальство? — стал расчесывать кудлатую голову рыжий. — Кто теперь начальство? Сегодня одни, завтра другие.

— Скоро год как комиссары…

— А я был на Украине, так там уже кого не было. И петлюровцы, и немцы, и большевики, и атаманы…

— А ты сам с Украины?

— Я и с Украины и не с Украины…

— А теперь ты с откуда? — спросил Федоров.

— Я, собственно, из Витебска… Я вижу только, что народ воевать не хочет.

Деревенские вслух ничего не сказали.

Тяжеловесный великан, лежавший к ним спиной, Макарий Пеночкин, повернулся и лениво обронил:

— А ты б устроил, чтоб войны не было, мы бы тебе на табак собрали…

— Ну, поживем — увидим, — решил рыжебородый и пошел по казарме. Он подсаживался к разным группам, смеялся, шутил, разговаривал. Переходил к другим.

Вечером приехал верхом Порослев. Он забрался на зарядный ящик и говорил с мобилизованными. Это не был митинг. Это был допрос с пристрастием. Но комиссар и не думал отделываться от вопросов. Его спрашивали, и он отвечал. Он, казалось, ничем не отличался в этой толпе от красноармейцев. Шинелька его была не менее заслужена. Козырек на фуражке сломан. На худом лице вокруг больших воспаленных глаз прочно улеглись синие круги. Когда ему задавали злой и трудный вопрос, он сперва молча глядел прямо в лицо спрашивающему, как бы проверяя его искренность, а потом тихо и просто отвечал.

Из задних рядов кричали:

— Громче!

Громче говорить Порослев не мог. У него было одно легкое. Он говорил так же тихо, но поверх толпы, и тогда было слышно.

Его расспрашивали, с кем предвидится война, за что будут воевать, что в Германии и Англии, каков будет паек и есть ли артиллерийские кони, будут ли теперь снаряды и получат ли паек жены, далеко ли от Петрограда и Москвы белый и где Ленин.

Он рассказывал обо всем, как сам понимал. Солдат с 1912 года, в окопах наживший чахотку. Это почувствовали и поняли, и вопросы задавали, уже не петушась, и если кто выскакивал, его одергивали соседи, слушали и спрашивали, спрашивали и слушали.

Во дворе темнело, и Порослев чаще и чаще вынимал большой несвежий платок и прикладывал его к губам.

Вечером улица перед казарменным двором зацвела прогулкой тысячи людей. Подходили городские. Лущили, прислонясь к заборам, привезенные из деревни семечки, беседовали шепотом, выкрикивали под гармонь частушки.

К рыжему Малкину подошел высокий парень с широким и вялым лицом и тронул его за локоть. Малкин сейчас же пошел за угол, на большую улицу.

Когда кругом никого не было, подошел Исаак Павлович Изаксон. У него был многозначительно отсутствующий, начальствующий вид. Он спросил Малкина:

— Мартьянова видели?

— Издали. Он в другой батарее.

— Как вообще?

— Кажется, все хорошо… но сейчас еще рано говорить.

Надо быстро раскачать массу. Удар будет нанесен одновременно в десяти местах. Нас крепко поддержат. Артиллерийские казармы поручаются вам. Связь со мной и Петровской будет поддерживать Вера Козловская. Со штабными — связистка Валерия. С посольствами свяжусь сам. Снаряды в дивизионе есть?

— Вы хотите такие вещи в первый день? Это же бросится в глаза.

— Время тоже следует экономить.

В небольшом, утонувшем в осенней слякоти скверике, на углу Греческого, навстречу им поднялся грузный, с растрепанной шевелюрой и непомерно большими, мягкими руками человек.

— Мы же условились, чтобы нас не видели вместе, — недовольно сказал Малкин.

— Посидите, Мартьянов. Я подойду к вам сам, — заметил Изаксон. — Малкин прав. Помните: мы действуем каждый на свой риск… И даже я… чтобы не подвергать риску организацию… И не попадайтесь на глаза Бунге.

В казарму Малкин вернулся один.

Федоров долго мостился на нарах, ища удобного положения на худом тюфяке. Серега уже спал, лицом кверху, положив черный рабочий кулак на живот. Федоров хотел было пощекотать ему в носу соломинкой из матраца, потом раздумал — пожалел.

— Вот опять война, и опять мы в казарме, — сказал ему, разуваясь, Малкин.

Федоров долго молчал и, когда Малкин уже не ждал, ответил:

— А ты, парень, привыкай.

Он лег, накрыл лицо фуражкой, поджал колени и почти мгновенно тоненько захрапел.

Глава VI 

ИСПУГ И НЕНАВИСТЬ

В школу надо было ездить на трамвае. Уже издали видно было, как из зеленой гущины садов вырывается к небу золоченый шпиль старого замка. У ворот — часовой в курсантской шапочке, легкомысленной и нерусской. Отставив винтовку, он провожал Веру глазами, пока она не скрывалась в поворотах булыжного двора.