Лицом к лицу - Лебеденко Александр Гервасьевич - Страница 73

— В Н-ской школе нет библиотекаря. Впрочем, нет и библиотеки. Но книги есть. И еще достанем. Приведите все в порядок и, самое главное, научите курсантов читать и любить книги.

Этот на вид сухой, резкий человек как будто говорил не своими словами. Но Вера женским чутьем угадала в нем самом любовь к книге. Она ничего не ответила и только наклонила голову.

Адъютант написал Вере бумажку, лихо пристукнул печатью, подышав на нее дважды, и, глядя на Веру, сказал:

— Доброго начала, товарищ.

Ему было не больше девятнадцати лет.

Вера была тиха и лучше слушала, чем говорила. В ее комнате было холодно. У нее не было ни чаю, ни какой-нибудь привлекательной еды, но все, кто знакомился с ней, почему-то стремились провести тихий вечер в угловой и, прослушав романсы Грига, спрашивали разрешения прийти еще. К ней заходили Ветровы. Воробьев, не застав Маргариту, спускался этажом ниже. Даже Куразины, считавшие долгом принять при женщине развязный тон и соединять каблуки при поклоне, как будто на них все еще были гусарские шпоры, охотно сидели у Веры, много курили, еще больше извинялись за то, что надымили, и в конце концов стали забегать регулярно, без приглашений.

Алексей заходил в угловую редко. Всегда с каким-нибудь делом. Вере с ним было просто. Алексей рассказывал ей о детстве и о фронте, и его легко было перебивать вопросами. Он сам по-деловому расспрашивал ее о днях беженства, словно хотел установить картину событий и вмешаться в нее в пользу Веры. Вера чувствовала, что Алексей жалеет ее, но это не было обидно. Он ни на что не жаловался, не считал это время «проклятым». Своим ровным дыханием, своей радостью, с какой он встречал события, Алексей как бы оправдывал и делал для нее осмысленным то, что происходило за окном, то, что называлось Революцией. И так как это был ясноглазый, хотя и тяжеловесный, но простой и понятный в мыслях и действиях человек, это давало Вере силу не поддаваться речам Аркадия и его товарищей и пытаться потихоньку, не спеша вырабатывать свой взгляд на события — и ближние, касавшиеся этого дома, и дальние, орудиями гремевшие на Урале, на Кубани, в снежной Сибири, на быстро растущих фронтах Республики.

Однажды вечером в дверь Веры постучали. Это был Куразин. Он нес в руках большой, увесистый сверток, перевязанный толстой бечевкой.

— Просьба к вам, Вера Дмитриевна. Мы с братом уезжаем и все ценное оставляем у знакомых. Месяца на два. Не позволите ли у вас? Тут кое-какие пустяки… Все же для нас дорогое… по воспоминаниям…

— Пожалуйста, — сказала Вера, — конечно.

— Может быть, еще один сверток разрешите?

— Конечно, несите — места хватит.

— В сухом месте хорошо бы. Лучше всего, если позволите, в кушетку. Она у вас с ящиком? — Он проворно поднял крышку большой кушетки. — Ну, тут поместится двадцать таких свертков. — Он уложил пакет в угол, притиснув его к стенам дощатого ящика. — Я занесу еще один. А ваш этот… солдат… дома?

Не знаю. Кажется… не приходил, — ответила Вера. На другой день два свертка лежали рядом, и Куразин, не задерживаясь, распрощался, предупредив Веру:

— За свертками могут зайти. Ну, давайте, как в романах, условимся о пароле. Пусть скажут вам: «От Арсения», и тогда отдайте. Ну, спасибо, дорогая. Пожелайте нам счастливого пути. — Он поцеловал пальчики Веры и ушел. Провожая его, Вера слышала, как быстро и легко стучал он каблуками, сбегая по лестнице.

Глава IV 

ПОРТРЕТ

В октябрьский, весь пронизанный ниточками бодрящего холодка день к дому на Крюковом канале подошел открытый легковой автомобиль. Двое в кепках помчались по лестнице кверху, как будто гнались за невидимым беглецом. Шофер еще глубже ушел в сиденье, рассеянно отыскивая в карманах сперва кисет с махоркой, затем спичку и, наконец, осколок спичечного коробка, по тем временам признак привилегированного положения.

Детвора окружила автомобиль. Он был высок и горд, этот автомобиль восемнадцатого года. Кузов был поднят над жидкими колесами так, что на четвереньках можно было пройти под машиной. От ясной лакировки не осталось и следа, ее заменил цвет изношенной галоши. Но зато под рукою шофера болтался мягкий сигнал из резины ярко-красного цвета, величиной с медвежью голову. Сигнал интересовал ребят не меньше, чем автомобиль.

— Дяденька, погуди, — адресовался к шоферу малыш с пальцем, до основания исчезнувшим в носу.

— Ты что там достал? — пошутил в ответ шофер. — Покажи.

Ребята хихикнули хором, и малыш отступил за спину соседа.

— Давай я погужу, если тебе лень, — предложил паренек постарше и подступил к гудку.

— Дяденька, а если я тебе шину проколю? — выскочил вдруг вперед рыжий карапуз в пальто, но без шапки. Он вертел в руках не то вязальный крючок, не то дамскую булавку.

Шофер погрозил перчаткой, тяжелой, как ботинок.

— Ты смотри мне… Я тебя свезу куда надо.

— Он Кольке Савину велосипед проколол, — сообщил мальчик с книжкой.

— Ай, а я ему скажу, — обрадовался другой мальчик у дверей. — А он думал — на гвоздь наехал.

Рыжий повернулся на месте:

— Не скажешь, врё…

— Истинный бог, скажу.

— Тогда не ходи на улицу.

На шестом этаже открылось окно. Свесившаяся кепка заорала:

— Антон, поднимись помочь, валяй в тридцатый номер.

Шофер смотрел на рыжего сорванца и колебался. Потом он шагнул к нему и взял за рукав:

— Ходи со мной.

Рыжий прянул в сторону и освободился ценою порванного рукава.

— Одежу рвешь, холера! — крикнул он со слезой. — Купил, что ли?

— Антон! — загудело сверху.

— Эй, ребята, кто машину посмотрит? Ленина везти надо.

— Какого Ленина? — спросил мальчик с книгой. — Главного?

— Ленина, говорю, портрет, от художника.

— Мы посмотрим, дяденька, — предложили сразу трое.

— Ну, глядите.

Шофер нырнул в парадное и, постояв за дверью, выглянул опять. Но теперь на тротуаре группа малышей что-то горячо обсуждала. Рыжий был тут же и, совершенно позабыв об автомобиле, слушал. Затем все потоком, кроме взявшихся охранять машину, ребята ринулись на лестницу.

— Ну, так-то лучше, — сказал шофер и принялся прыгать через три ступеньки кверху.

На самой верхней площадке уже была раскрыта дверь. Приехавшие осторожно выносили большой холст на подрамнике. Тревожась и тоскуя, суетился около Евдокимов. В глубине, передней стояла Елена, кутая плечи в большой испанский платок.

— Я вас умоляю, — повторял художник, — не торопитесь на поворотах, я оденусь и сбегу вниз.

Портрет оставили у окна. Антон рассматривал его, остановившись на ступеньках.

Положив руку на край стола, забросанного книгами, на которые падал свет деловой лампы, стоял вдумчивый человек, как будто собирающийся начать взволнованную речь.

Комната тонула в тенях низко опущенного абажура, предметы сжались и потеряли ясность очертаний. Но зато лицо жило на полном свету. Незаконченный шаг вперед. Движение бровей, чуть раскрытый рот, отброшенная назад, как бы в подготовке бурного жеста, рука — все это делало человека центром полотна, выбрасывало его вперед, и портрет переставал быть портретом и становился динамической картиной с замыслом, затаившим в мазках и линиях волнение художника.

— Н-да, — сказал Антон. — Ну что ж, понесем.

— Я видел Ильича, — сказал один из приехавших. — Чисто такой. Здоров рисовать, — кивнул он в сторону двери. — Мы ему еще закажем.

Портрет осторожно двинули вниз. Впереди, держа подрамник над головой, шел Антон. Позади двое держали картину за углы.

Художник сел с шофером и, не отрываясь, смотрел на полотно.

На улице быстро скопилась толпа. Окружив машину, рабочие, женщины, дети старались улучить момент, когда станет видна фигура вождя. Люди в кепках поставили портрет лицом к движению.

Тогда толпа стала перед автомобилем, и он, прорезав человеческую волну, как челнок, ушел вперед.

По дороге люди разных одежд и возрастов останавливались и смотрели. И Ленин смотрел на бурлящую под мостами Неву, на голосистые трамваи, на чистое небо, вспрыгнувшее в этот день на голубую высоту, на оборачивающихся к нему прохожих…