Над кукушкиным гнездом - Кизи Кен Элтон - Страница 26

Макмерфи глядит ему вслед, выгоревшие брови снова сдвинуты от недоумения.

Остаток дня он спорит с остальными о том, почему они не голосовали, но они не хотят говорить, и он как будто отступает, больше не заводит разговоров до последнего дня перед началом игр.

– Четверг сегодня, – говорит он и грустно качает головой.

Он сидит на столе в ванной комнате, ноги положил на стул, пробует раскрутить на пальце шапку. Острые бродят по комнате, стараются не обращать на него внимания. Уже никто не играет с ним в покер и в очко на деньги – когда они отказались голосовать, он так разозлился, что раздел их чуть не догола, все они по уши в долгах и боятся залезать дальше – а на сигареты играть не могут, потому что сестра велела снести все сигареты на пост для хранения, говорит, что заботится об их же здоровье, но они понимают – для того, чтобы Макмерфи не выиграл все в карты. Без покера и очко в ванной тихо, только звук репродуктора доносится из дневной комнаты. До того тихо, что слышишь, как ребята наверху, в буйном, лазают по стенам да время от времени подают сигнал «у-у, у-у, у-у-у» равнодушно и скучно, как младенец кричит, чтобы укричаться и уснуть.

– Четверг, – снова говорит Макмерфи.

– У-у-у, – вопит кто-то на верхнем этаже.

– Это Гроган, – говорит Сканлон и глядит на потолок. Он не хочет замечать Макмерфи. – Горлан Гроган. Несколько лет назад прошел через наше отделение. Не хотел вести себя тихо, как велит мисс Гнусен, помнишь его, Билли? Все «у-у, у-у», я думал, прямо рехнусь. С этими остолопами одно только можно – кинуть им пару гранат в спальню. Все равно от них никакой пользы…

– А завтра пятница, – говорит Макмерфи. Не дает Сканлону увести разговор в сторону.

– Да, – говорит Чесвик, свирепо оглядывает комнату, – завтра пятница.

Хардинг переворачивает страницу журнала.

– То есть почти неделя, как наш друг Макмерфи живет среди нас и до сих пор не сверг правительство, – ты это имел в виду, Чесвикульчик? Господи, подумать только, в какую бездну равнодушия мы погрузились – позор, жалкий позор.

– Правительство подождет, – говорит Макмерфи. – А Чесвик говорит: завтра по телевизору первый финальный матч; и что же мы будем делать? Снова драить эти поганые ясли?

– Ага, – говорит Чесвик. – Терапевтические ясли мамочки Гнусен.

У стены ванной я чувствую себя шпионом: ручка моей швабры сделана не из дерева, а из металла (лучше проводит электричество) и полая, места хватит, чтобы спрятать маленький микрофон. Если старшая сестра нас слушает, ох и задаст она Чесвику. Вынимаю из кармана затвердевший шарик жвачки, отрываю от него кусок и держу во рту, размягчаю.

– Давайте-ка еще раз, – говорит Макмерфи. – Посчитаем, сколько будут голосовать за меня, если я опять попрошу включать телевизор днем?

Примерно половина острых кивают: да – но голосовать будут, конечно, не все. Он снова надевает шапку и подпирает подбородок обеими ладонями.

– Ей-богу, не понимаю вас. Хардинг, ты-то чего косишь? Боишься, что старая стервятница руку отрежет, если поднимешь?

Хардинг вздергивает жидкую бровь.

– Может быть. Может быть, боюсь, что отрежет, если подниму.

– А ты, Билли? Ты чего испугался?

– Нет. Вряд ли она что-нибудь с-с-сделает, но… – Он пожимает плечами, вздыхает, вскарабкивается на пульт, с которого управляли душами, и садится там, как мартышка. – Просто я думаю, что от голосования н-н-не будет никакой пользы. В к-к-конечном счете. Бесполезно, М-Мак.

– Бесполезно? Скажешь! Да вам руку поупражнять – и то польза.

– И все-таки рискованно, мой друг. Она всегда имеет возможность прижать нас еще больше. Из-за бейсбольного матча рисковать не стоит, – говорит Хардинг.

– Кто это сказал? Черт, сколько лет я уже не пропускал финалов. Один раз я в сентябре сидел – так даже там позволили принести телевизор и смотреть игры: иначе у них вся тюрьма взбунтовалась бы. Может, вышибу, к черту, дверь и пойду куда-нибудь в бар смотреть игру – я и мой приятель Чесвик.

– Вот это уже соображение по существу, – говорит Хардинг и бросает журнал. – Может быть, проголосуем завтра на собрании? «Мисс Гнусен, вношу предложение перевести палату en masse[5] в «Час досуга» на предмет пива и телевидения».

– Я бы поддержал предложение, – говорит Чесвик. – Правильное, черт возьми.

– К свиньям твои массы, – говорит Макмерфи. – Мне надоело смотреть на вас, старушечья рота; когда мы с Чесвиком отвалим отсюда, ей-богу, заколочу за собой дверь. Вы, ребятки, оставайтесь, мамочка не разрешит вам переходить улицу.

– Да ну? В самом деле? – Фредриксон еще раньше подошел к Макмерфи. – Прямо высадишь своим большим башмаком эту дверь, настоящий мужчина? О-о, с тобой шутки плохи.

Макмерфи почти и не взглянул на Фредриксона: он знает, что Фредриксон может корчить из себя крутого парня, только крутость с него слетает при малейшем испуге.

– Так что, настоящий мужчина, – не унимается Фредриксон, – высадишь дверь, покажешь нам, какой ты герой?

– Нет, Фред. Неохота портить ботинок.

– Вон что? А то ты очень развоевался – так как же ты вырвешься отсюда?

Макмерфи оглядывает комнату.

– Ну что, если захочу, возьму стул и высажу сетку из какого-нибудь окна…

– Вон что? Высадишь, да? Раз, и готово? Ну что ж, посмотрим. Давай, герой, спорю на десять долларов, что не сможешь.

– Не утруждай себя, Мак, – говорит Чесвик. – Фредриксон знает, что ты только стул сломаешь и окажешься в буйном. Когда нас сюда перевели, нам в первый же день продемонстрировали эти сетки. Сетки эти не простые. Техник взял стул вроде того, на котором ты ноги держишь, и бил, пока не разбил стул в щепки. На сетке даже вмятины хорошей не сделал.

– Ладно, – говорит Макмерфи и опять озирается. Вижу, что его это задело. Не дай бог, если старшая сестра подслушивает: через час он будет в буйном отделении. – Нужно что-нибудь потяжелее. Столом, может?

– То же самое, что стул. То же дерево, тот же вес.

– Ладно, черт побери, сообразим, чем мне протаранить эту сетку. А вы, чудаки, если думаете, что мне слабо, вас ждет большая неожиданность. Ладно… Что-нибудь больше стула и стола… Если бы ночью, я бы бросил в окно этого толстого негра – он тяжелый.

– Мягковат, – говорит Хардинг. – Пройдет сквозь сетку, только нарезанный кубиками, как баклажан.

– А если кроватью?

– Во-первых, не поднимешь, а во-вторых, слишком большая. Не пройдет в окно.

– Поднять-то подниму. Черт, да вот же: на чем Билли сидит. Этот большой пульт с рычагами и ручками. Он-то твердый, а? И веса в нем точно хватит.

– Ну да, – говорит Фредриксон. – То же самое, что прошибить ногой стальную дверь на входе.

– А пульт чем плох? К полу вроде не прибит.

– Да, не привинчен – держат его три-четыре проводка… Но ты посмотри на него как следует.

Все смотрят. Пульт – из цемента и стали, размером в половину стола и весит, наверно, килограммов двести.

– Ну, посмотрел. Он не больше сенных тюков, которые я взваливал на грузовики.

– Боюсь, мой друг, что это приспособление будет весить больше, чем ваши сенные тюки.

– Примерно на четверть тонны, – вставляет Фредриксон.

– Он прав, Мак, – говорит Чесвик. – Он ужасно тяжелый.

– Говорите, я не подниму эту плевую машинку?

– Друг мой, не припомню, чтобы психопаты в дополнение к другим их замечательным достоинствам могли двигать горы.

– Так, говорите, не подниму? Ну ладно…

Макмерфи спрыгивает со стола и стягивает с себя зеленую куртку; из-под майки высовываются наколки на мускулистых руках.

– С кем поспорить на пятерку? Покуда не попробовал, никто не докажет мне, что я не могу. На пятерку…

– Мистер Макмерфи, это такое же безрассудство, как ваше пари насчет сестры.

– У кого есть лишние пять долларов? Кладите или дальше проходите…

Они сразу же начинают писать расписки: он столько раз обыгрывал их в покер и в очко, что им не терпится поквитаться с ним, а тут дело верное. Не понимаю, что он затеял, – пускай он большой и здоровый, но чтобы взять этот пульт, нужны трое таких, как он, и Макмерфи сам это знает. С одного взгляда ясно: не то что от земли оторвать, он даже наклонить его не сможет. Но вот все острые написали долговые расписки, и он подходит к пульту, снимает с него Билли Биббита, плюет на широкие мозолистые ладони, шлепает одну о другую, поводит плечами.