Операция «Цитадель» - Сушинский Богдан Иванович - Страница 6

Теперь уже получилось так, что взгляд Скорцени встретился с усталым взглядом Гелена. Упоминание о Москве действительно оказалось некстати, это становилось все очевиднее. Но в то же время Власов прав: оборону Москвы[10], в ходе которой был остановлен натиск частей вермахта и СС, многие высшие чины вермахта, СД и рейхсканцелярии ему не простят никогда. Как не простит и сам фюрер.

«Но в таком случае и приема, хотя бы в кабинете военного министра России, тоже никогда не было бы, – попытался он мысленно оправдать свою дипломатическую оплошность. – Поскольку к тому времени ты уже был бы мертвым, пленным или заурядным отставным генералом-коллаборационистом.

– Однако хорошо выстроенная вами на своем участке оборона Москвы, как и ваше контрнаступление, до сих пор убеждают нас, что мы имеем дело с настоящим, боевым, мыслящим генералом, – вдруг сухо, но спасительно проскрипел своим черствым голосом Гиммлер. В отличие от Геббельса или Розенберга он умел вести разговор, не поддаваясь особым эмоциям и сиюминутным настроениям.

– Благодарю вас, господин рейхсфюрер.

– А теперь – о вашей истинной службе России. Вы и ваш штаб должны сразу же повести работу своего комитета спасения России таким образом, чтобы он стал политическим центром, пригодным для руководства всеми белогвардейскими, националистическими, любыми другими антибольшевистскими организациями, группами и объединениями представителей всех народов Советского Союза.

– Конечно, конечно, – согласно кивал Власов, давая понять, что о сражении под Москвой окончательно забыто. – Только так.

– В ближайшее время вам надлежит выработать манифест комитета, проект которого был бы согласован с нами. Но прежде следует хорошо продумать состав самого «Комитета освобождения народов России».

Гиммлер поправил очки и блеснул ими в сторону Гелена и Скорцени, словно ожидал, что первые предложения поступят от них. Но поскольку речь шла не о военной операции, а о каком-то пропагандистском мероприятии, смысла которого Скорцени понять пока что так и не смог, то он решил многозначительно промолчать. Иное дело Гелен. Тот идею проведения конгресса воспринял очень серьезно.

– Если позволите, господин рейхсфюрер… Еще не зная о вашем окончательном решении, мы с господином Власовым тем не менее обдумывали как идею проведения подобного конгресса, так и создания подобного комитета. И даже наметили ряд кандидатур, которые уже согласованы с руководством русского отдела гестапо.

– Что, очевидно, далось вам непросто, – едва заметно ухмыльнулся Гиммлер. Всякое упоминание о «гестаповском Мюллере» вызывало у него приступ необъяснимой иронии.

– Тем не менее замечания гестапо и лично Мюллера учтены.

– Попробовали бы вы, «друзья мои неподсудные», не учесть их, – скопировал рейхсфюрер не только слова Мюллера, но и их произношение. – Этот список при вас, генерал? – поинтересовался Гиммлер у Власова.

– Естественно.

– Неплохо было бы ознакомиться с ним. Если, конечно, не возражаете, «друзья мои неподсудные»! – по-садистски ухмыльнулся всевластный рейхсфюрер СС.

5

О своей последней встрече с регентом Венгрии Миклошем Хорти[11] фюрер до сих пор вспоминал с непритязательной великосветской брезгливостью.

Уже имея все основания обвинять адмирала в предательстве союзнических обязательств, он настоятельно вытребовал его к себе в ставку «Орлиное гнездо», разъяренно заявив Риббентропу, который занимался этим дипломатическим выманиванием семидесятипятилетнего диктатора:

«Я желаю видеть, как этот ублюдок будет распинаться на Библии, заверяя меня в своей верности и непогрешимости. Как Хорти начнет мочить в штаны, когда я наброшу ему на шею петлю фактов!»

– Лучше бы просто петлю, – проворчал присутствовавший при этом откровении военный советник фюрера, он же начальник штаба оперативного командования вермахтом генерал Йодль. – Это выглядело бы эффектнее.

И только адъютант Шауб скромно промолчал, хотя помнил, что выражение «набросить ему на шею петлю фактов» фюрер все-таки позаимствовал у него.

Начальник штаба прекрасно знал, что в случае с Венгрией разведка и в самом деле постаралась. Как оказалось, эти дармоеды-бездельники из разведки тоже иногда способны блеснуть. Особенно они стараются, когда речь идет о сплетнях и дворцовых кулуарах собственных союзников. Это бы искусство – да на разведку в стане врага!

Одного Йодль никак не мог понять: к чему столько усилий, когда этого «дипломатического старца, правителя Цыгании», как однажды назвал его Скорцени, запросто можно было убрать руками молодых соискателей мадьярского трона? Причем сделать это давно и без особого шума.

– Это политика, генерал, – неожиданно резко парировал фюрер. Он все чаще пытался запугивать своих генералов ссылками на политику и дипломатию, давая понять, что эти материи выше их солдафонского понимания. Вряд ли кто-либо из вояк догадывался, что это не просто наплыв раздражения, но и грубая месть за ворчание генералов по поводу его полководческой бездарности. – Это по-ли-ти-ка! На этом поле брани иногда следует вылезать из танка. И вместо того, чтобы впустую шевелить гусеницами, нужно шевелить мозгами.

– Теперь это так важно, – вынужден был признать Йодль. Его многотерпение было неминуемой платой за сытое тыловое спокойствие. Так или иначе, приходилось чем-то жертвовать.

Впрочем, когда семидесятишестилетний «дипломатический старец» предстал перед ним в «Бергхофе», фюрер вынужден был признать, что Альфред Йодль прав: подступаться к этому цыгану-прохвосту следовало разве что через эшафот. Только поэтому он отверг все приемы дипломатического этикета и прямо сказал регенту:

– Мы встретились не для того, чтобы изощряться в умении говорить одно, думать другое, имея при этом ввиду третье. Нам здесь, в Германии, абсолютно ясно, что вы делаете все возможное, чтобы вывести свою страну из войны.

– Но позвольте, – попытался возразить правитель «Цыгании», по-старчески плямкая и причмокивая, – наши дивизии со всей возможной стойкостью… Придерживаясь стратегических планов генштаба вермахта…

– Нет, мне совершенно понятно ваше стремление, – не стал выслушивать его фюрер, – предстать перед собственным народом спасителем армии, а значит, и нации. Историки будут восхищаться. Еще бы! Какая цезарская мудрость: пока Германия побеждала, венгры помогали ей делить лавры завоевателя, а как только стало очевидным, что победа испаряется вместе со славой, венгры по-английски, не прощаясь, ушли из ее военного лагеря, чтобы, не постучавшись, как следует, присоединиться к кровавому пиршеству англосаксов.

– Позвольте, – встряхивал основательно поредевшей сединой Хорти, – у вас, господин Гитлер, нет абсолютно никаких оснований так утверждать. Лучшие, самые боеспособные дивизии венгерской армии по-прежнему…

– У меня всегда есть основания, – отрубил фюрер. – Но в случае с вами, адмирал, они вопиющи. Только невообразимая доброта все еще удерживает меня от более решительных действий. Мне хорошо известно, что вы готовите общественное мнение страны к тому, чтобы объявить о выходе Венгрии из войны.

– Да оно давно готово к такому решению! – не преминул воспользоваться случаем правитель Венгрии. – Причем без какого-либо идеологического влияния с моей стороны.

– Вы в этом уверены? – обескураженно спросил фюрер.

– В том-то и дело, что давно. Я же делаю все возможное, чтобы склонить это мнение к иному исходу, убеждая нашу общественность, что мы, как и Германия, – последний оплот западной цивилизации на пути евроазиатских орд.

Фюрер долго стоял у окна, из которого открывались склон горы и часть темно-зеленой пасти горного ущелья.

Совершенно забыв о существовании сухопутного адмирала[12], он вдруг с мистическим страхом подумал о том, что ведь Высшие Силы давно и равнодушно безмолвствуют. Тот дух, который в течение долгого времени вдохновлял его на идею Великой Германии, постепенно угасает, и никакая сила уже, очевидно, не способна возродить его.