Не наша сказка (СИ) - Аредова Дарья Владимировна - Страница 22

— Нет, – сказала я поросятам. – Этого на всех не хватит. – И спрятала яблоко в карман. Свиноматка лениво приподняла голову и плюхнула ее обратно в лужу, брызнув холодной грязью. Я задумчиво поглядела на нее. – А ведь не зря мы с вами генетически совпадаем. Не так уж мы и отличаемся. Вот, чем ты чище Луска? Он, правда, в луже не валялся – так ведь и луж поблизости не случилось. Во всяком случае, на моей памяти. А может, он просто выпил недостаточно…

Свиноматка вздохнула и тяжело перевернулась на другой бок, укоризненно выставив к бесцветному небу крученый хвостик. Ветер рябил лужи. Холодная выдалась весна.

— И спишь в грязи, и живешь в загоне, пока не зарежут. Нет… ничем мы от вас не отличаемся. Разве что, амбиций больше.

Один из поросят взвизгнул, будто понял мои слова.

— Ага. – Я поднялась. – Так точно, брат.

Уходить не хотелось. С поросятами было как-то комфортнее. А в замке непременно прицепится какой-нибудь Дольгар. Хотелось подойти к матке и стереть грязь, марающую нежно-розовые мягкие уши. Глупое желание.

— Жалко тебя, – проговорила я. – И Тадеуша с Патриком жалко. И Ниллияну. И Ришцена. Всех жалко…

Тем не менее, возвращаться пришлось. Как и ужинать пресным тушеным мясом, как и терпеть дежурный половой контакт с возлюбленным мужем. Дольгар занимался интимной физкультурой, а я, как примерная жена, лежала смирненько и от скуки считала трещины на потолке. Потом отвернулась и принялась наблюдать вальс мелких снежинок за окном. А под конец пришла в голову чисто каноническая мысль: на месте Дольгара кого-нибудь вообразить. Вот только – кого?.. Нет у меня никого в замке для этой роли. А за пределами цитадели я людей и вовсе не помню.

За месяцы, проведенные в замке, повседневные обязанности обратились в рутину, и уже не возникало желания забиваться от Дольгара под кровать. Надо всего-то вытерпеть минут пятнадцать.

И я терпела. Злилась на себя за это рабское смирение, но все же терпела.

Из-за этого всего после ужина возвращаться в свою комнату не хотелось, и я продолжала сидеть в углу, наблюдая за уборкой трапезной и рассеянно поглаживая вспрыгнувшую на колени кошку. Кошка пригрелась и уютно заурчала, слуги ходили туда-сюда, иногда напевая себе под нос. За прошедшие месяцы обитатели цитадели ко мне привыкли, и теперь мое поведение уже не казалось им таким уж странным. Вздумай я вот так посидеть в первые дни – непременно удивились бы, а сейчас никто не обращал на меня внимания. И я сама не заметила, как задремала, прислушиваясь к кошачьему мурлыканью.

Встрепенулась от шелеста бересты и скрипа пера.

Кошка вздрогнула и раздраженно повела рыжим ухом, но, в отличие от меня, не проснулась.

На краешке стола сидел шут и что-то быстро писал, иногда задумываясь о чем-то, и тогда рука замирала над листом, а на кончике пера собиралась опасная черная капля. Впрочем, она никогда не успевала сорваться и испортить буквы – сказывалась сноровка.

Было тихо-тихо, так тихо, что слышалась возня мыши под половицей. Единственным источником света осталась догорающая свечка Патрика, и весь огромный зал сузился до этого слабенького кружка, и сделалось несколько жутковато смотреть дальше – туда, за грань темноты.

— Привет, Аретейни, – сказал шут, не оборачиваясь, хотя я не двигалась, и как он догадался о моем пробуждении – оставалось загадкой. Голос у него был усталый и тихий.

— Привет, – хрипло отозвалась я и осторожно прочистила горло. Каждый раз наши встречи казались мне странным сном. Может, потому меня так сильно тянуло к Патрику. А может, все дело в его нерушимой духовной силе и честности. Каждый поступок шута, каждая высказанная мысль вызывали невольное восхищение – и когда он лечил меня, и когда уводил нас с Ниллияной от опасности, и песня на моей свадьбе – песня, написанная, чтобы поддержать меня, песня, за которую он мог запросто лишиться жизни. Манера идти против сложившихся обстоятельств, идти, несмотря ни на какие препятствия и ни на какие опасности, сила и искренность – все это сквозило буквально в каждом жесте.

Я захлопала глазами и, подхватив недовольно дернувшуюся тёплую со сна кошку, подошла поближе.

— Опять балладу пишете, Патрик?

— Опять официозничаете, госпожа? – насмешливо отозвался шут.

— Вы застали меня врасплох, – смущенно попыталась оправдаться я, по привычке грея руки в широких рукавах верхнего платья. Звать Патрика по-товарищески на «ты» упорно не выходило. Слишком мы на разных полюсах. Окажись он на моем месте – как бы поступил?.. Отчего-то я была уверена, что Дольгару бы не поздоровилось. А я слишком слабая, наверно. Я все терплю. А шут меня выше. Сильнее. Достойнее.

Едва обо всем этом задумавшись, я вдруг ощутила столь отчаянную злость на себя, что затряслись руки. Гнев, жалость, горечь – все это взвилось где-то в груди сокрушительной волной, и я сама не заметила, как вскочила, опрокинув скамейку. Кошка испуганно метнулась в темноту, а я стиснула кулаки, так, что ногти впились в ладони.

Я – омерзительно покорная жертва обстоятельств. Господская подстилка. Скотина на бойне. Слабая, никчемная, глупая скотина. Я чувствую вину за Тадеуша – потому что он здесь из-за меня. И пусть охотник меня давным-давно простил, я знала, что он меня простил – но сама себе я этого простить не могла. Как я провожу свою единственную жизнь – позволяю использовать себя в качестве инкубатора, утешая себя всеми этими жалкими «могло быть хуже», «могло быть больнее», «могло быть тяжелее»?! Это – достойно звания Человека?!.. Это отвратительное рабское смирение – человеческая жизнь?!..

А сейчас, в контраст с Патриком, я сама для себя казалась в сотни раз хуже, в сотни раз противнее!

Волна обжигала и не давала дышать.

— Ты чего? – Патрик с трудом слез со стола. – Аретейни?..

Собственное имя, произнесенное вполне обычным тоном, хлестнуло, словно пощечина. Это у человека может быть имя. У скотины – нет. Имя – такой привычный набор звуков – звучало нестерпимым позором.

Мы так и стояли посреди зала – я, задыхаясь, глотая слезы и стискивая кулаки, и Патрик, который смотрел на меня так внимательно и спокойно, что это спокойствие передалось бы невольно и мне… когда угодно – но только не сейчас.

Полгода!.. Полгода в чертовом замке! Полгода рабского существования!..

— Слушай, – осторожно начал шут, который, видимо, принял мои эмоции на свой счет, – ты прости, я…

— Ты здесь не при чем! – заорала я, позабыв все свои психологические барьеры.

Шут ухватил меня за руку.

— Успокойся, – велел он. В голосе снова зазвенели стальные нотки, как тогда, в подвале, когда он шел нас защищать. И я бы успокоилась, конечно, потому что не послушаться было довольно трудно…

Когда угодно – но только не сейчас.

Я рванулась, однако Патрик неожиданно легко удержал меня.

— А кто причем? – по-прежнему тихо и ясно уточнил он.

Местоимение «я» колючкой застряло в горле, и получились у меня только истерические всхлипы. Подчиняясь внезапному желанию, я изо всех сил толкнула скамью, и она с грохотом опрокинулась.

— Да прекрати ты! – рявкнул шут, выворачивая мне руку за спину – а тело без помощи разума, само высвободилось из болезненного захвата, и мы оба полетели на пол.

— Ничего себе! – усмехнулся Патрик.

— А тебе смешно, что ли?! – Похоже, разум взял внештатный выходной. – Весело?!..

Мы оба тяжело дышали, а у шута были здорово разбиты губы, и кровь тонким ручейком стекала за ворот. Он даже не делал попыток ее отереть. Это меня немного отрезвило.

— У тебя… – пробормотала я, трясущейся рукой показав на собственные губы.

Патрик отмахнулся.

— Да знаю.

— А… – Мне сделалось стыдно, – когда это ты…

— Так ты меня об скамейку приложила, – усмехнулся шут. С учетом поблескивающей в слабом свечном свете крови, усмешка вышла какой-то зловещей.

Мало мне было… теперь я еще и друзей калечу…

И я вдруг перестала орать и громить мебель и – разревелась. Совсем как в детстве. Я орала, выла, кусала губы, задыхалась – а жгучая боль в груди все не проходила. И легче не становилось.