Не наша сказка (СИ) - Аредова Дарья Владимировна - Страница 20

— А ты старайся лучше.

— Убью!

— Или заколдуешь.

— Напрасно вы смеетесь, княжна, – тихо ввернул Патрик. Я удивленно обернулась к нему.

— Ты что, тоже в колдовство веришь?

Шут сменил тональность.

— Скажем так: я не скептик.

И ты, Брут, подумала я. С ума с ними сойдешь. То упыри, то колдуны. Того и гляди, на костре кого-нибудь сожгут. И бирюльки эти обрядовые – мечта Плюшкина. Один только венчальный браслет чего стоил. Проклятая железяка морозила запястье, по ночам впивалась куда придется, мешала шнуровать рукава и надевать перчатки, сползала на кисть, сбивая всю балансировку при метании ножа, вымазывалась в липком тесте при готовке, оставляла темные полосы на вышивании. И это еще далеко не все тридцать три проблемы – слуги нервировали особенно. Туда не ходи, так косу не плети, с той ноги не ступай, нос так не вытирай, шаг в сторону расстрел. Чтобы забеременеть я обязана таскать на себе колючую солому, заматывать портянки строго определенным образом, изображать обкурившуюся вереска фею, вытанцовывая на снегу под луной, сыпать пшено, пихать в кровать и промежность разные посторонние предметы, и прочая, прочая, прочая. А на деле – взять бы у Дольгара анализ семенной жидкости и посидеть денек над микроскопом, а не мучиться всей этой ерундистикой.

— Да ну вас всех… темнота средневековая… – пробормотала я, но мужчины не услышали.

Распад, как водится, начался тогда, когда его никто не ожидал.

Весна в этом году пришла рано: уже в середине марта стаял снег, и к морю побежали мириады сверкающих на солнце ручейков. Дороги и подъезды к замку теперь можно было одолеть только верхом – в грязи застрял бы и конный экипаж, и может, поэтому, гости не заезжали. Ни бородач, которому так и не удалось пристроить дочку в постель Дольгара, ни притихший сосед – никто не заглядывал проверить, чем у нас можно поживиться. Мы дружно радовались солнышку и окончанию тяжелой зимы, которую рисковали и вовсе не пережить.

…Когда заболел Тадеуш, мое веселье как рукой сняло.

Еще с осени из подвала единственного узника перевели в отапливаемую башню – путем долгих уговоров с моей стороны и дипломатических уловок Патрика. Теперь у охотника была относительно теплая комната с кроватью и очагом, и даже нормальная еда. Нормальная – немногим хуже, чем у нас всех. В общем, Дольгару он требовался живым и относительно здоровым, иначе какой же из него заложник. Я тайком таскала ему вино; хотела таскать книжки, но оказалось, что он не умеет читать. И не сильно стремится научиться.

А потом, как-то незаметно, охотник сделался мрачным и раздражительным, и уже не особенно радовался моим визитам. На лице у него ясно читалось что-то вроде «оставьте меня в покое», и я, конечно, стала заходить реже – мало ли, по какой причине человек не хочет общаться. Ни разобранная постель, ни бледность не привлекли моего внимания, да и поведение Тадеуша я списала на депрессию, подумав, что сама на его месте лезла бы на стенку взаперти. А при следующем визите, после довольно долгого перерыва, охотник даже не встал при виде меня.

…Болезнь всегда имеет свой запах, особенный, ни с чем несравнимый. Такой душный и тяжелый, с кисло-сладким привкусом тоски и боли. Я замерла, с порога ощутив этот запах. Потом, спохватившись, аккуратно прикрыла дверь.

— Привет, – сказал с кровати охотник. Я шагнула поближе. Выглядел Тадеуш скверно. Он и без того после подвала сделался бледным, как свечка, а теперь кожа приобрела тяжелый землистый оттенок и пошла лихорадочными пятнами. Длинные волосы рассыпались по подушке, сухие и тонкие, как прошлогодняя трава.

— Привет, – отозвалась я, встревоженно нюхая воздух. – Ты плохо себя чувствуешь?

Вопрос повис в воздухе, а Тадеуш скорчился в приступе кашля. Я кинулась щупать ему лоб. Тридцать восемь, не меньше…

— И давно ты так? Открой-ка рот.

— С недельку… зачем?

— Открой, тебе говорят. Горло красное…

— Ты мне челюшть вывихнешь, – упрекнул охотник, смирившись, похоже, с медосмотром.

— Да закрывай уже. Ой.

— Чего? – Тадеуш щелкнул челюстью, возвращая ее на место.

— Лимфоузлы расширены.

— Слушай, ты можешь говорить нормально? Я тебя не понимаю.

— Могу, – согласилась я. – А давно ты так кашляешь?

Охотник честно задумался.

— Давно.

— Дай, хоть проветрю. – Я, поднявшись, подошла к окну, с усилием раздвинула тяжелые плотные шторы и открыла ставни – в комнату потоком хлынул теплый весенний свет и вкусный талый воздух, разметав застойное болезненное марево. – А то как пойдет вторичное заражение…

— Я же тебя просил, – грустно донеслось от кровати.

— Извини. Я пойду, поищу Растмиллу. Тебе что-нибудь нужно?

— Например?

— Что-нибудь. Хочешь, чаю тебе принесу? С ромашкой.

— Не надо, – отказался Тадеуш. Кажется, свежий воздух придал ему сил, и он приподнялся.

— Могу спеть что-нибудь.

Охотник уставился на меня с научным интересом в глазах. Ветер всколыхнул шторы и запутался в его волосах. На свету они отливали гречишным медом.

— Вот, все смотрю-смотрю на тебя, и никак понять не могу: почему ты такая чудная? – Слова у него складывались лучше, чем в самом начале нашего общения. Наверно, он подсознательно копировал манеру собеседника. Спасительный конформизм – естественный эволюционный инстинкт. Я тоже тянулась за талантами Растмиллы, детской чистотой Ниллияны, сильным характером Дольгара и неординарным умом Патрика.

Я обернулась от двери.

— Почему это я чудная?

— Вот и я говорю.

— Да нет, с чего ты так решил?

— Очень просто. Ты все крутишься вокруг меня, ходишь постоянно. Почему? Я тебе никто.

И вот тут я крепко задумалась. По-настоящему крепко. Я-то знала ответ, но вот, как ответить так, чтобы Тадеуш понял – совершенно не имела представления.

— Ты же меня спас тогда, от Ришцена.

— Так, это когда-а было…

— Ты же меня спас, – увереннее повторила я. – Зачем ты это сделал?

Охотник удивился.

— Да я всего-то пару слов сказал. А ты – в тюрьме со мной ночевала, потом лечила, потом спасала от собак. А кого спасала? Чужого.

Мне вдруг сделалось странно: грустно, и одновременно весело. И я легко улыбнулась. Какие же мы все-таки глупые, люди. Какие наивные. И такие разные…

— Я ведь человека спасала. По справедливости. Пока, Тадеуш. Я еще зайду.

Растмилла пообещала сделать лекарство. Тадеушу она симпатизировала и жалела. Мой предварительный диагноз заключался в обыкновенной простуде, но исключать другие варианты все же, не следовало. Без привычных средств диагностики было тяжеловато, но врач на то и врач, что не просто так десять лет в институте штаны просиживал и в интернатуре на побегушках плясал. Самую нежелательную мысль я гнала как можно дальше, а она не желала отгоняться, и все лезло настойчиво в уши страшное слово.

«Туберкулез». Бич Средних Веков – туберкулез, или, как тогда говорили, чахотка. Успокаивало меня только то, что заболевание носит вирусный характер, а больных, с которыми мог контактировать Тадеуш, у нас не было. О носителях я старалась не думать. О коровах тоже. Впрочем, если бы заболели коровы – заболели бы все, а не только Тадеуш. А вот, если учесть, что из всех обитателей цитадели у него самая низкая сопротивляемость… Дольгар-то в подвале не торчал, со злостью подумала я.

Патрика долго искать не пришлось – он сидел на кухне и развлекал поваров пошловатыми простецкими куплетами. При виде меня шут весело помахал рукой, и я, улыбнувшись, прошла в круг света.

— Что угодно госпоже? – улыбнулся мне старый знакомый поваренок, болтая ногами.

— Госпоже угодно украсть у вас музыканта. Патрик, можно с вами поговорить?

— Только если тихо, у меня уши чувствительные. – Шут отложил лютню, поглядел на меня и мигом посерьезнел. Похоже, вид у меня был встревоженный.