Имаджика. Примирение - Баркер Клайв - Страница 20

— Почему ты так думаешь?

— Он запустил лапы в слишком много разных пирогов. И дело кончится поркой, вот увидишь. Ты ведь, наверное, знаешь о «Tabula Rasa?»

— Нет…

— И действительно, откуда тебе знать? — сказал Эстабрук в ответ, — Тебя ведь втянули во все это, и я ощущаю себя виноватым, без дураков. Конечно, от моего чувства вины ни тебе, ни мне никакого толку, но я хочу, чтобы ты знал, что я и не подозревал о всей подоплеке тех дел, в которые вляпался. Иначе, клянусь, я просто оставил бы Юдит в покое.

— Не думаю, чтобы кто-то из нас оказался способным на это, — заметил Миляга.

— Оставить ее в покое? Да, пожалуй, ты прав. Наши дорожки уже были протоптаны заранее, не так ли? Имей в виду, я не хочу сказать, — что на мне нет никакой ответственности. Я виноват. В свое время я совершил несколько довольно гнусных поступков, одна мысль о которых заставляет меня корчиться от стыда. Но если сравнить меня с «Tabula Rasa» или с таким сумасшедшим ублюдком, как Сартори, то не так уж я и плох. И когда я смотрю каждое утро в Божью Дыру…

— Так они здесь называют Просвет?

— Ну нет. Они куда более почтительны. Это моя кличка для него. Так вот, когда я смотрю туда, я думаю: в один прекрасный день она поджидает всех нас, кто бы мы ни были — сумасшедшие ублюдки, любовники, пьяницы, — ни для кого она не сделает исключения. Все мы рано или поздно отправимся в ничто. И знаешь, может быть, виной тому мой возраст, но это меня уже совсем не беспокоит. Каждому отмерен срок, и когда он закончится, отсрочки не будет.

— Но что-то должно ждать нас там, по другую сторону, Чарли, — сказал Миляга.

Эстабрук покачал головой.

— Все это пустая болтовня, — сказал он. — Я видел немало людей, которые уходили в Просвет, — кто со смиренными молитвами, кто с дерзким вызовом. Делали несколько шагов и исчезали. Словно их никогда и не было.

— Но люди получают здесь исцеление. Ты, например.

— Оскар действительно чуть не убил меня, но я остался в живых. Однако я не уверен, что это как-то связано с моим пребыванием здесь. Подумай об этом. Если бы по другую сторону этой стены и вправду находился бы Господь и если бы Ему действительно так уж невтерпеж было исцелять болящих и страждущих, то неужели Он не мог бы простереть свою длань чуть-чуть подальше и остановить то, что произошло в Изорддеррексе? Почему Он не остановил все эти ужасы, которые происходили прямо у Него под носом? Нет, Миляга. Я называю это место Божьей Дырой, но это верно лишь отчасти. В этой дыре вообще нет Бога. Может быть, когда-нибудь Он и был здесь…

Он прервался и заполнил паузу еще одним глотком клупо.

— Спасибо тебе за это, — сказал Миляга.

— За что?

— Ты помог мне принять одно важное решение.

— Не стоит благодарности, — сказал Эстабрук. — Трудно привести мысли в порядок, когда этот проклятый ветер дует, не переставая. Ты найдешь дорогу к своей красотулечке или мне тебя проводить?

— Я сам найду дорогу, — ответил Миляга.

2

Миляге довольно скоро пришлось пожалеть о том, что он отклонил предложение Эстабрука. Завернув за несколько углов, он обнаружил, что все коридоры сильно смахивают друг на друга и что он не только не может найти дорогу к Паю, но и едва ли сумеет вернуться в комнату Эстабрука. Один коридор привел его в нечто вроде часовни, где несколько голодарей стояли на коленях, обратив лица к окну, выходящему на Божью Дыру. В наступившей полной темноте бледное лицо Просвета нисколько не изменилось. Оно было светлее окружающего мрака, но само не излучало никакого света. Его пустота представляла собой еще более тревожное зрелище, чем резня в Беатриксе или кошмары запертых комнат во дворце Автарха. Отвернувшись от окна и от молящихся, Миляга продолжил свои поиски и в конце концов случайно оказался в комнате, которая показалась ему похожей на ту, где он оставил мистифа. Однако на кровати никого не оказалось. Сбитый с толку, он хотел было уже разузнать у одного из пациентов, та ли это комната, но тут взгляд его упал на объедки трапезы Флоккуса — несколько корок хлеба и полдюжины старательно обглоданных костей, брошенных на пол рядом с кроватью. Не осталось сомнений, что перед ним — постель Пая. Но где же ее обитатель? Он оглядел людей на соседних койках. Все они были погружены либо в сон, либо в кому, но он был исполнен решимости выяснить правду и уже направлялся к ближайшей кровати, когда услышал крики подбегающего Флоккуса.

— Так вот ты где! А я тебя обыскался…

— Пая нет на постели, Флоккус.

— Знаю, знаю. Я отошел, чтобы опорожнить мочевой пузырь — минутки на две, не больше, — а когда вернулся, его уже не было. Мистифа, разумеется, а не мочевого пузыря. Я подумал, что это ты унес его куда-нибудь.

— Какого черта? Куда унес?

— Да не сердись ты. Здесь с ним ничего плохого не случится. Поверь мне.

После разговора с Эстабруком Миляга меньше всего был склонен верить в это, но он не собирался терять время на споры с Флоккусом, пока Пай бродит где-то без присмотра.

— Где ты искал его? — спросил он.

— Повсюду.

— Не мог бы ты проявить чуть-чуть больше точности?

— Я потерялся, — сказал Флоккус, раздражаясь. — Все эти палатки похожи одна на другую.

— А наружу ты выходил?

— Нет, а зачем? — Раздраженное выражение сползло с лица Флоккуса, уступив место глубокому испугу. — Но ты же не думаешь, что он пошел к Просвету?

— Сейчас увидим, — сказал Миляга. — Как меня вел Афанасий? Где-то здесь была дверь…

— Подожди! Подожди! — воскликнул Флоккус, хватая Милягу за пиджак. — Туда нельзя просто так выйти…

— Почему? Ведь я Маэстро, разве не так?

— Существуют специальные ритуалы…

— Срал я на эти ритуалы, — сказал Миляга и, не дожидаясь дальнейших возражений, двинулся в том направлении, куда, как ему показалось, надо было идти.

Флоккус пустился рысью вслед, на каждом четвертом или пятом шагу придумывая новый аргумент против того, что Миляга затеял. Не все спокойно в Просвете этой ночью, утверждал он, ходят слухи, что в нем появились трещины; бродить неподалеку от него в периоды такой нестабильности — опасно, если не самоубийственно, и кроме того, это осквернение святыни. Будь Миляга хоть сто раз Маэстро, это не дает ему право нарушать божественный этикет. Он — гость, которого пригласили, рассчитывая на то, что он будет повиноваться правилам и обычаям. А правила пишутся не для забавы. Есть веские причины для того, чтобы не пускать туда незнакомцев. Они невежественны, а невежество может обречь на несчастье всех.

— Какой толк от правил, если никто по-настоящему не понимает, что там происходит? — спросил Миляга.

— Как это никто не понимает! Мы понимаем! Это место, где начинается Бог.

— Ну так если я погибну в Просвете, ты по крайней мере будешь знать, что написать в моем некрологе: «Миляга кончился там, где начался Бог».

— Это не повод для шуток, Миляга.

— Согласен.

— Речь идет о жизни и смерти.

— Согласен.

— Так почему же ты тогда делаешь это?

— Потому что где бы ни оказался Пай, я должен быть рядом с ним. И я предполагал, что даже такому близоумному и полорукому болвану, как ты, это должно быть понятно!

— Ты хотел сказать: полоумному и близорукому?

— Вот именно.

Перед ним была дверь, через порог которой он переступал вместе с Афанасием. Она была открыта, и никто ее не охранял.

— Я просто хотел сказать… — начал Флоккус.

— Заканчивай, Флоккус, умоляю тебя.

— …что наша дружба оказалась слишком короткой, — сказал Флоккус.

Миляга устыдился своей грубости.

— Да ладно, не оплакивай меня раньше времени, — сказал он мягко.

Флоккус ничего не ответил, только чуть-чуть посторонился, пропуская Милягу в открытую дверь. Ночь была тихой; ветер почти неощутим. Он огляделся. И слева и справа от него на коленях стояли молящиеся, склонив головы в медитации над Божьей Дырой. Не желая беспокоить их, он двигался так тихо, насколько это было возможно на таком спуске, но осыпавшиеся перед ним камешки возвещали своим шумом о его приближении. И это была не единственная ответная реакция на его присутствие. Выдыхаемый им воздух, который он уже столько раз использовал в смертоносных целях, образовывал у его рта темное облачко, простреленное ярко-алыми молниями. Вместо того чтобы рассеиваться, эти облачка опускались вниз, словно их тянула к земле заключенная в них смертельная сила, и облепляли его торс и ноги, словно погребальные покрывала. Он не предпринял никакой попытки избавиться от них, несмотря на то, что вскоре они заслонили от него землю и двигаться пришлось медленнее. Появление их не слишком удивило его. Теперь, когда его не сопровождал Афанасий, воздух отказывал ему в праве разгуливать невинной овечкой в поисках возлюбленного. Под барабанную дробь камней, окутанная черными облаками, здесь обнажалась его более глубокая сущность. Он был Маэстро, дыхание которого несло смерть, и это обстоятельство не могло укрыться ни от Просвета, ни от тех, кто медитировал в его окрестности.