Дневник. Том 2 - де Гонкур Жюль - Страница 52

которых однажды видел Виньи, — они дрались в мчащемся

фиакре.

5 декабря.

Сидя после обеда у камина, в комнате наверху, которая у

принцессы служит курительной, мы с Бертело спрашиваем себя,

не является ли чистая наука — совершенно отвлеченная, прези

рающая индустриализм, — подобно искусству, продуктом ари

стократического общества? Бертело признает, что Соединенные

Штаты интересуются нашими научными открытиями, бро

саются на них только тогда, когда могут дать им практическое

применение. А Италия, которая, как он надеялся, после своего

174

обновления воспрянет и хоть отчасти станет вновь Италией

XVI века, Италия — отмечает он с грустью — подражает теперь

Соединенным Штатам, и он вынужден заявить, что если там

есть еще подлинные, бескорыстные ученые, то это ученые ста

рого поколения.

— Хорошо известно, — говорит он, — как возникает призва

ние: обычно на воображение детей или молодых людей дейст

вует то обстоятельство, что в разговорах окружающих какому-

нибудь члену их семьи или какому-нибудь знакомому отводится

некая особая роль. Так вот — в обществе, где эту роль, это зна

чение, это место определяют деньги, больше не находится лю

дей для славных поприщ. Что происходит в этих странах, когда

у молодого человека сказываются явно выраженные научные

склонности? Он выбирает для себя карьеру, которая наполо

вину удовлетворяет его вкусы, наполовину — его стремление к

обогащению. Он становится инженером-путейцем, директором

завода, директором химической фабрики... Это уже начинает

происходить и во Франции — Политехническая Школа больше

не выпускает ученых.

И в ходе беседы Бертело добавил, что, по его мнению, новей

шая наука, наука, которая существует не более ста лет, но ко

торой предсказывают многовековое будущее, почти совсем ис

сякнет в последние тридцать лет нашего века.

— Человек, знающий три языка, на которых в настоящее

время говорит наука, пока еще может быть в курсе дела. Но

вот уже и русские вступают в игру. Кто из нас знает русский

язык? А ведь вскоре придется принимать в расчет и весь Во

сток. И тогда... Да и кроме того, повсюду развелось так много

научных обществ, и мы так мало о них знаем... Сегодня я полу

чил диплом из Вифлеема, провозглашающий меня членом Обще¬

ства; по почтовой марке со штемпелем Нью-Йорка я определил,

что Вифлеем — в Америке, но и только!.. А разве нет в Австра

лии обществ, которые уже опубликовали труды важнейшего

научного значения по естественной истории?.. Наступит время,

когда будет невозможно знать хотя бы все научные центры...

Справится ли со всем этим память?.. Подумайте о том, что ныне

по предмету, которым я занимаюсь, выходит в год восемьсот

научных исследований на трех языках — английском, немецком,

французском!

И в заключение он говорит, что, по его мнению, все это кон

чится, как в Китае; он полагает, что наука как таковая совер

шенно погибнет, падет до того, что станет придатком промыш

ленности и коммерции.

175

Пятница, 12 декабря.

Нотом — бельгийский посол в Пруссии — так отозвался о

бестолковости Бенедетти в битве при Садовой: * «Этот человек

не получил исторического воспитания».

Эдуард передает мне эту остроту, когда мы ждем обеда и

Штофеля, который запаздывает. Потом он рассказывает мне

о болезненной обидчивости Бисмарка, о приступах бешенства,

какие вызывают у него малейшие нападки французских газет,

о его галлофобии, о том, что Франции выпало счастье встретить

в лице графа Арнима — при всем его пруссачестве — аристокра

тизм, который делает его врагом французского радикализма, но

не Франции. Он уверен, что будь у нас другой посол — давно

уже нашелся бы повод, чтобы снова оккупировать Фран

цию. < . . . >

Рождество, 25 декабря.

В праздничные дни я чувствую себя более одиноким, чем в

будни.

Я брожу сегодня по дому, который убирается, прихораши

вается, становится приютом искусства; и радость моя отравлена

печалью, оттого что его здесь нет, что он не может тоже насла

диться всем этим, тоже бродить по сияющим новизной комнатам,

принося с собою повсюду, как некогда, свет и веселье.

Когда я слышу, как эти бахвалы, эти напыщенные болтуны,

говорят о своих трудах по античности, я вспоминаю нашу ра

боту над историей Революции, вспоминаю чтение книг и бро

шюр, которые, если их расположить в ряд, составили бы добрых

полмили, копанье в огромном ворохе газет, куда никто еще не

совал носа, дни и ночи охоты на безграничной неведомой

земле. Я снова вижу, как целых два года мы жили, удалясь

от мира, от нашей семьи, от всего, не позволяя себе никаких

развлечений, разве что часовую прогулку по внешним бульва

рам, я вспоминаю о воспалении мочевого канала у моего брата,

которое он умышленно не лечил, — и в своем молчаливом пре

зрении не мешаю им хвастаться.

ГОД 1 8 7 4

1 января.

< . . . > Я бросаю в огонь календарь минувшего года и, поста

вив ноги на решетку камина, наблюдаю, как чернеет и гибнет в

пляске маленьких язычков пламени вся эта долгая череда без

различных дней, лишенных счастья, лишенных честолюбивых

помыслов, — дней, скрашенных глупыми пустяками. <...>

Вторник, 20 января.

Печальный день — день, отмечающий начало позорной вас

сальной зависимости Франции от Пруссии: сегодня по приказу

г-на Бисмарка на время закрыта «Юнивер» *. Завтра, быть мо

жет, канцлер Германской империи потребует, чтобы Франция

сделалась протестантской.

Люди, с которыми я сегодня вечером обедал, словно вовсе

не ощущают этого унижения; они озабочены только тем, как бы

возложить всю вину на кабинет. Они прощают г-на Бисмарка,

называя его всевозможными ласковыми именами, и в своих

речах почти что жалеют прусского министра, как жертву про

вокаций наших клерикалов. Отвратительная пристрастность!

До чего же гнусны эти французы, в которых так мало фран

цузского!

Среда, 28 января.

Сегодня вечером за обедом у принцессы было полно врачей.

Пришли Тардье, Демарке...

Врачи не курят; и в курительной, в их отсутствие, кто-то

заявляет, что они самые ничтожные из людей! Когда я проте

стую против этого и утверждаю, что самые умные люди, каких

я встречал в своей жизни, — это студенты-медики, Бланшар,

12

Э . и Ж. де Гонкур, т. 2

177

сегодня не такой глупый, как обычно, соглашается со мной.

Однако он добавляет, что как только они заканчивают ученье,

необходимость зарабатывать деньги (а заработок врача, хирур¬

га — это оценка его способностей) отвлекает их от всякой серьез

ной работы, от всяких исследований, притупляет их наблюда

тельность, одуряя поспешностью и количеством визитов, утом

ляя бесконечным хождением по этажам. И ум, если только он

есть, не развивается, а иссякает.

Флобер восклицает:

— Нет на свете касты, которую я презирал бы более, нежели

врачей, — я, выходец из семьи, где все, во всех поколениях,

включая двоюродных и троюродных братьев, были врачами, —

ведь я единственный Флобер, не ставший врачом... Однако,

когда я говорю о своем презрении к этой касте, я делаю исклю

чение для моего отца. Я слышал, как он говорил, показывая за

спиной кулак моему брату, когда тот получил диплом врача:

«Будь я на его месте, в его возрасте, с его деньгами — каким бы

я стал человеком!» Отсюда явствует его презрение к хищной

медицинской практике.

И Флобер продолжает: он рисует нам своего отца в возрасте