Сын - Майер Филипп - Страница 6

Около полуночи собаки затеяли свару. Все равно я спал вполуха и сразу подскочил к двери, немножко волнуясь, как бы мама или сестра не заметили, что там торчит у меня из-под ночной рубахи.

Но тут же забыл обо всем. Дюжина мужчин у забора, еще больше в тени у дороги и еще больше на скотном дворе. Раздался собачий визг, а потом самая маленькая наша собачонка, Пердида, метнулась в кусты, как раненый олень.

– Вставайте все, черт побери! – шепотом завопил я. – Мам, подымайся. Давайте, все, подъем.

Луна уже взошла, и было светло как днем. Индейцы вывели со двора трех лошадей. Любопытно, как они сумели пробраться в конюшню. Наш бульдог крутился у ног высокого воина, будто тот был его лучшим приятелем.

– Подвинься-ка. – Брат, мама и сестра выбрались из постели и стояли позади меня.

– Там полно индейцев.

– Наверное, это Задира Джо и его тонки, – предположил брат.

Я молча уступил ему наблюдательный пункт и пошел поворошить очаг, чтобы стало немного светлее. С тех пор как провозгласили республику, с индейцами не было проблем: американская армия постоянно присутствовала в Техасе, охраняя границы. Интересно, где эти вояки сейчас. Я подумал, что нужно зарядить все оружие, потом вспомнил, что уже сделал это. Вспомнился стишок: ручка костяная, лезвие «Барлоу», лучше нет подарка другу дорогому. Я знал, что будет дальше: индейцы начнут ломиться в дверь, мы их, разумеется, не впустим, тогда они попытаются двери выломать. А когда устанут или им надоест, просто запалят дом и перестреляют нас, когда мы начнем выскакивать наружу.

– Мартин? – нетерпеливо окликнула мать.

– Он прав. Их по меньшей мере пара дюжин.

– Тогда это, наверное, белые, – предположила сестра. – Банда конокрадов.

– Нет, это точно индейцы.

Я устроился с ружьем в углу, точно напротив двери. По стенам, в приглушенном красном свете, метались тени. Интересно, попаду ли я в ад. Мать с сестрой уселись на кровати, брат мерил шагами комнату. Мать гладила сестру по голове, приговаривая: «Ш-ш-ш, Лиззи, все будет хорошо». В полумраке их глаза казались пустыми впадинами, как будто грифы уже добрались до них. Я отвернулся.

– Твое ружье уже взведено, – сказал я брату. – И пистолеты тоже.

Он покачал головой.

– Если мы начнем стрелять, они, может, обойдутся только лошадьми.

Я подумал было, что он станет спорить, но он молча отошел в угол и взял ружье.

– Я уже взвел, – повторил я.

– Может, они подумают, что нас нет дома, – пролепетала сестра, с надеждой глядя на брата.

– Они видят, что у нас огонь в очаге горит, Лиззи.

Слышно было, как индейцы бряцают какими-то железками в сарае, тихо переговариваясь. Мама подтащила табуретку к двери и встала на нее, чтобы посмотреть в маленькую амбразуру наверху.

– Я вижу только семерых.

– Их не меньше тридцати, – буркнул я.

– Папа придет на помощь, – проговорила сестра. – Он узнает, что они здесь.

– Возможно, когда увидит пламя, – вздохнул брат.

– Они идут сюда.

– Слезь оттуда, мам.

– Тише, – испугалась сестра.

В дверь ударили, и мама едва не свалилась с табурета. Salir, salir[12]. Грохот в дверь. По-испански говорили почти все дикари, если они вообще говорили на каких-либо языках кроме родного. Дверь могла выдержать лишь несколько выстрелов, и я потянул маму подальше от входа.

Tenemos hambre. Nos dan los alimentos[13].

– Это смешно, – сказал брат. – Кто в это поверит?

Наступила тишина, а потом мама обернулась к нам и произнесла специальным «учительским» голосом:

– Илай и Мартин, пожалуйста, положите ружья на пол.

Она начала отодвигать засов, и тут я понял, что все, что говорят про женщин, – правда. У них действительно нет здравого смысла, и им нельзя доверять.

– Не открывай дверь, мама!

– Держи ее, – бросил я Мартину. Но он не шелохнулся.

Я смотрел, как поднимается засов, и поудобнее перехватил ружье. Лунный свет хлынул в образовавшуюся щель, но мать ничего не заметила; она отодвигала засов, как будто впускала в дом старых друзей, как будто ждала этого момента со дня нашего появления на свет.

В газетах пишут, что матери на границе приберегают последние пули для своих детей, чтобы те не достались дикарям, но никто никогда не слышал о таких случаях. На самом деле все наоборот. Всем понятно, что я, например, в самом подходящем возрасте – индейцы обязательно сохранят мне жизнь. Брат и сестра чуть постарше, но сестрица хорошенькая, а брат выглядит младше своих лет. А вот матери нашей почти сорок. И она прекрасно понимала, что с ней сделают.

Дверь распахнулась, двое мужчин оттолкнули мать с дороги. Третий остановился на пороге и, прищурившись, пытался рассмотреть, что происходит в полумраке комнаты.

Грянул мой выстрел, он взмахнул рукой и рухнул на спину. Индейцы бросились прочь, я крикнул брату, чтобы прикрыл дверь, но он не шевельнулся. Я сам кинулся закрывать ее, но мертвый индеец лежал прямо на пороге. Я ухватил его за ногу, пытаясь втащить внутрь, и тут он пнул меня прямо в челюсть.

Когда я пришел в себя, деревья качались в лунном свете, в ночи раздавались крики. Индейцы сгрудились по ту сторону двери; они возникали на пороге, стреляли и вновь отскакивали за угол. «Мартин, кажется, меня ранили», – послышался крик сестры. Брат сидел неподвижно. Я подумал, что его подстрелили. Стрельба на минуту стихла, потому что пороховой дым мешал прицелиться, и я успел выхватить ружье из рук брата, проверил, взведен ли курок, и направил ствол в сторону двери, но тут мать остановила меня.

Потом я очутился на полу. Сначала показалось, что дом рухнул, но это был какой-то индеец. Я вцепился в его шею, но моя голова вновь стукнулась об пол. Очнулся я на улице, под деревьями.

Попытался было подняться, но меня сбили с ног, и еще, и еще. Чьи-то ноги, земля, опять ноги в мокасинах. Я вцепился зубами в эту ногу и получил очередной удар, а потом меня ухватили за волосы, будто собираясь вырвать их с корнем. Я ждал удара топором.

Приоткрыв глаза, увидел перед собой огромное красное лицо. От человека пахло луком и выгребной ямой, и он пригрозил мне ножом, без слов объяснив: или я веду себя тихо, или он отрежет мне голову. Потом он крепко связал мне руки.

Он не похож был на индейца. Аборигены, жившие рядом с белыми, были сухощавыми, маленькими и легкими. А этот здоровенный и грузный, с квадратной головой и широким носом; он больше походил на негра, чем на долговязого голодного индейца, и шел, выпятив грудь, как будто имел полное право грабить нас.

За воротами сгрудились штук двадцать лошадей, и столько же индейцев хохотали и перебрасывались шуточками. Никаких признаков матери, или сестры, или брата. Индейцы были голые до пояса и все раскрашены, точно сбежали из бродячего цирка, у одного лицо разрисовано как череп, у другого такой же череп намалеван на груди.

Несколько индейцев обшаривали дом, некоторые рылись в конюшне и сарае, но многие просто стояли в стороне, лениво привалившись к забору. Белые, которых я знал, после перестрелки обычно еще несколько часов нервничали, громко разговаривали, никак не могли успокоиться, а эти индейцы позевывали, потягивались, словно вернулись с мирной вечерней прогулки. Кроме, разве, того, в которого я стрелял. Он сидел под стеной дома, на губах у него пузырилась пена, а грудь окровавлена. Он, наверное, отскочил в сторону, когда курок щелкнул, – говорят, у дикарей рефлексы, как у животных. Его дружки заметили, как я на него смотрю, подскочили и заорали таибону вукупатуи[14], а потом сильно ударили меня по голове.

Я надолго провалился в беспамятство и даже успел предстать перед неким человеком, который должен был судить меня за все мои грехи. Это оказался святой Петр, но почему-то похожий на нашего школьного учителя, который меня терпеть не мог, и я понял, что отправляюсь в ад.