Адриан Моул: Дикие годы - Таунсенд Сьюзан "Сью" - Страница 3

Тарик закричал:

– Я студент колледжа Брэйсноуз и член Движения молодых консерваторов. Меня не интересует политика!

Помочь ему мы с Пандорой были не в силах, а потому вернулись в постель. Правда, не в одну. Тем хуже для обоих.

Наутро, в девять часов, я позвонил домовладельцу Эрику Хардвеллу на его мобильный телефон и спросил, нельзя ли мне теперь переселиться в освободившуюся квартиру в цоколе. Я устал жить в кладовой у Пандоры. У Хардвелла было паршивое настроение, поскольку он торчал в пробке, но он согласился – при условии, что я предоставлю ему залог в 1000 фунтов, квартплату за три месяца вперед (1200 фунтов), рекомендацию из банка и письмо поверенного, подтверждающее, что я не собираюсь жечь в квартире свечи, пользоваться кипятильником или разводить бультерьеров.

Придется остаться в кладовке. Кипятильником я вынужден пользоваться каждый день.

Ленин был прав: все домовладельцы – подонки.

В трехтоновых «Новостях» показали человека, похожего на Тарика: он махал рукой с трапа самолета, вылетающего к Персидскому заливу. Я помахал в ответ на всякий случай.

Поправка: Разумеется, я хотел сказать – трехчасовых «Новостях».

Проснулся в пять и заснуть больше не смог. В памяти одно за другим проходили все былые унижения, издевательства, которые приходилось терпеть от Барри Кента, пока бабушка не положила им конец; тот черный день, когда мамочка сбежала в Шеффилд ради краткосрочного романа с гадом Лукасом, нашим соседом; тот день в Скегнессе, когда папаша признался нам с мамой, что у его любовницы Стрекозы Сушеной родился его внебрачный сын Бретт; когда я узнал, что в третий раз провалил экзамен по биологии; когда Пандора вышла замуж за бисексуала.

После унижений настал черед нескончаемого марша моих собственных ложных шагов: когда я нюхал клей и мой нос прилип к модели аэроплана; когда родилась моя сестрица Рози и я не смог вытащить руку из банки спагетти, где хранилась пятифунтовая банкнота на такси до роддома; когда я написал мистеру Джону Тайдману на Би-би-си, обратившись к нему «Джонни».

Процессию ложных шагов сменил парад припадков моральной трусости: когда я перешел на другую сторону улицы, чтобы не встречаться с отцом, потому что на нем была шапочка с красными помпонами; мое малодушие, когда мамочку охватила климактерическая истерика на лестерском рынке, – не следовало мне убегать и прятаться за тем цветочным киоском; когда я в приступе ревности разорвал пригласительные билеты на первые профессиональные поэтические чтения Барри Кента, а свалил все на бедного пса; мое предательство Шарон Боттс, когда она объявила, что беременна.

Я презираю себя. Я заслужил свое несчастье. Я поистине тошнотворная личность.

Мне стало легче, когда дорожный будильник вырвал меня из мрачного забытья, сообщив, что уже 6.30 утра и пора вставать.

Я перешел на плавающий график и согласился приходить на службу в 7.30, однако непостижимым образом, несмотря на то что покинул кладовку в 7.00, до конторы дошел только к восьми. Путешествие в полмили заняло у меня час. Где был я? Что делал? По дороге у меня случилось помрачение рассудка? Меня оглушили и оставили валяться без сознания? Неужели даже сейчас, выводя эти строки, я страдаю от потери памяти?

Пандора неустанно твердит, что мне настоятельно требуется помощь психиатра. Возможно, она права. Похоже, я схожу с ума: моя жизнь напоминает кино, и я в ней – простой зритель.

Джулиан, Пандорин супруг с верхушки общества, вернулся после временного рождественского пребывания в деревне у своих родителей. Зайдя в квартиру с парадного входа, он содрогнулся:

– Боже! Да в поместье Твайселтон кладовка больше, чем эта проклятая дыра.

– Тогда чего ж ты вернулся, солнышко? – спросила Пандора, его так называемая жена.

– Потому что, ma femme,[6] мои родители, несчастные, сбитые с панталыку существа, башляют кучу тугриков, чтобы я завис в Оксфорде и выучил китайский. – И он заржал как лошадь. (Зубы у него как раз для этого приспособлены.)

– Ты ведь уже больше года не был ни на одной лекции, – заметила д-р Брейтуэйт (12 экзаменов обычного уровня,[7] 5 – повышенного, степени бакалавра искусств с отличием и доктора философии).

– Но моими лекторами были омерзительно занудные людишки.

– Ты себя разбазариваешь, муж, – сказала Пандора. – Ты умнейший человек в Оксфорде – но и самый ленивый. Если не побережешь себя, окажешься в парламенте.

Швырнув обшарпанный саквояж из свиной кожи к себе в комнату, Джулиан вернулся на кухню, где Пандора крошила порей, а я испытывал на раковине новый вантуз.

– Ну, дорогие мои, что нового? – осведомился он, закуривая свою вонючую русскую папиросу.

Пандора ответила:

– Я влюблена в Джека Кавендиша, а он влюблен в меня. Правда, совершенно изумительно? – Она самозабвенно ухмыльнулась и накинулась на порей с новым рвением.

– В Кавендиша? – Джулиан был озадачен. – Это не тот ли старый пердун, который читает лингвистику и свой штуцер в штанах удержать не может?

Глаза Пандоры опасно сверкнули.

– Он дал мне клятву, что отныне и впредь стиль его жизни станет строго неполигинным.[8]

Она привстала на цыпочки, пришпиливая нож к магниту, и ее укороченная футболка задралась, обнажив нежный животик. Я злобно ткнул вантузом в жирное содержимое кухонной раковины, представив себе, что на конце деревянной рукоятки – не черная резиновая присоска, а голова Кавендиша.

Джулиан понимающе заржал:

– Кавендишу неведомо значение слова «неполигинный». Он бабник известный.

– Был, – поправила его Пандора и добавила: – И, разумеется, значение слова «неполигинный» знает – он профессор лингвистики.

Я оставил вантуз плавать в раковине, пошел к себе в кладовку, снял с полки «Концентрированный Оксфордский словарь» и при помощи увеличительного стекла отыскал значение слова «неполигинный». После чего разразился громким циничным хохотом. Громким настолько, что, надеюсь, в кухне его услышали.

Проснулся в 3 часа ночи и лежал без сна, вспоминая, как мы с Пандорой однажды чуть было не дошли до самого упора. Я до сих пор ее люблю. И намереваюсь стать ее вторым мужем. Более того – она возьмет мою фамилию. В частной жизни ее будут знать как «миссис Адриан Альберт Моул».

6.00 вечера. Раковина по-прежнему забита. Три часа работал на кухне, добавляя гласные к первой половине своего экспериментального романа «Гляди-ка! Плоские курганы моей Родины», первоначально написанного одними согласными. Прошло уже полтора года с тех пор, как я отослал его сэру Гордону Джайлзу, литературному агенту принца Чарлза, а он вернул его, предложив мне вставить гласные на место.