С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов - Аринштейн Леонид Матвеевич - Страница 34

– И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?.. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?

– Господин Печорин! – закричал драгунский капитан, – вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить… Кончимте скорее; неравно кто-нибудь проедет по ущелью – и нас увидят.

– Хорошо, доктор, подойдите ко мне.

Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять минут тому назад. Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как произносят смертный приговор:

– Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, – и хорошенько!

– Не может быть! – кричал капитан, – не может быть! я зарядил оба пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась… это не моя вина! – А вы не имеете права перезаряжать… никакого права… это совершенно против правил; я не позволю…

– Хорошо! – сказал я капитану, – если так, то мы будем с вами стреляться на тех же условиях…

Он замялся.

Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.

– Оставь их! – сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора… – Ведь ты сам знаешь, что они правы.

Напрасно капитан делал ему разные знаки, – Грушницкий не хотел и смотреть.

Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан плюнул и топнул ногой.

– Дурак же ты, братец, – сказал он, – пошлый дурак!.. Уж положился на меня, так слушайся во всем… Поделом же тебе! околевай себе, как муха… – Он отвернулся и, отходя, пробормотал: – А все-таки это совершенно против правил.

– Грушницкий! – сказал я, – еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; – вспомни – мы были когда-то друзьями…

Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.

– Стреляйте! – отвечал он, – я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…

Я выстрелил…

Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва…

Пророчество Лермонтова

Лермонтов обладал поразительным даром пророчества, не в фигуральном, а в самом прямом смысле этого слова. Тем, кто в этом сомневается, напомню его стихотворное предсказание грядущей революции в России. Лермонтов так его и назвал – «Предсказание»:

Как известно, через восемьдесят семь лет все это сбылось вплоть до мельчайших подробностей: падение Дома Романовых, кровавая Гражданская война, наступивший затем голод, эпидемии, поджоги храмов и усадеб. И даже политические последствия: кровавая диктатура «мрачного человека». И все это предсказал юноша, почти мальчик, в 1830 году!

Таким же пророчеством, спроецированным на его собственную судьбу, было описание преддуэльных событий и самой дуэли Печорина с Грушницким в «Герое нашего времени». Повесть автобиографична: Лермонтов описывает в ней себя и свое пребывание в Пятигорске летом 1837 г. Курортный городок и его сезонные обитатели списаны буквально с натуры. Многие персонажи узнаваемы: доктор Вернер – доктор Н. В. Майер, Вера – Варя Лопухина и т. д. Узнаваем и главный герой, от лица которого ведется повествование. И вот, это совершенно реалистическое повествование, в основе которого лежат события, действительно происходившие с автором повести в 1837 г., незаметно перетекает в совершенно иное повествование о том, что якобы с ним произошло, но что в действительности произойдет через год или два после того, как повесть была написана.

Собственно, это и называется предвидением или пророчеством.

В этом предсказании Лермонтова о его собственной судьбе меня более всего удивляет не то, что он провидел место своей будущей дуэли – Кавказ, и даже еще точнее – подножие горы Машук. И не то, как точно он сумел обрисовать участников будущей дуэли: двух офицеров – Печорина, собственно, alter ego его самого, Лермонтова, – и Грушницкого, столь разительно похожего на Мартынова. И даже не то, что Лермонтов предвидел нечестную игру со стороны своих противников, которую Печорин, между прочим, сумел разгадать, а Лермонтов (об этом еще речь впереди), увы, не сумел… Что ж, на всякого мудреца довольно простоты.

Меня удивляет, с какой проницательностью, я сказал бы, смелостью, Лермонтов вскрыл глубинные причины, вызвавшие поединок, показав ту пропасть, которая существовала (и, вероятно, существует по сей день) между людьми одаренными, порядочными, с одной стороны, и ничтожно мелкими и бездуховными – с другой. Это одинаково относится к противостоянию как Печорина с Грушницким, так и Лермонтова с Мартыновым.

Мне могут возразить, что автор и его герой – не одно и то же. В большинстве случаев это действительно так. «Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной», – заметил по этому поводу еще Пушкин. В случае Лермонтов – Печорин это не так. Печорин – это результат длительного и вдумчивого самоанализа, или, выражаясь научным языком, что будет точнее, – результат аналитической интроспекции собственного характера, как он виделся Лермонтову. Надо сказать, что в своем стремлении к истине Лермонтов был беспощаден к себе: характер Печорина далеко не однозначен и, во всяком случае, не идеален. Но именно таким был Лермонтов.

Подобно своему герою, Лермонтов отлично сознавал свое интеллектуальное и нравственное превосходство над подавляющим большинством современников, что в значительной степени питало его убежденность в своем избранничестве.

Подобно своему герою, Лермонтов в глубине души презирал окружающих его людей, по крайней мере большинство из них. Но если Печорин хранил свое презрительное отношение к людям внутри себя, не слишком выдавая его своим поведением, то Лермонтов не давал себе труда его скрывать, вернее, не всегда сдерживал свой язык. Тем не менее в товарищеской среде Лермонтова в общем любили, уважая в нем очевидный талант и сочувствуя его мятущейся натуре. В училище его даже прозвали «Маешка» от слова маяться. Но было немало и таких, особенно в кавказский период, которые недолюбливали Лермонтова за его задиристость. Мартынов на следствии, уже после гибели Лермонтова, всячески акцентировал именно эту сторону его характера: «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет… На вечере в одном частном доме, – за два дня до дуэли, – он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, – на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. – Я решился положить этому конец»[96].

Понятно, защищая себя, Мартынов многое преувеличивал. В действительности остроты и колкости Лермонтова были не столь уж оскорбительны и не выходили за пределы того, что считалось допустимым в обществе (вспомним эпиграммы Пушкина!).