С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов - Аринштейн Леонид Матвеевич - Страница 18

«– Невозможно… Этот анекдот совершенно древний. Таковой торг нынче несбыточен, как сооружение Пирамид.

– Отчего же несбыточен? Неужто между нынешними женщинами не найдется ни одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поминутно – что любовь ее была бы дороже им жизни».

И далее, заставив своих персонажей обменяться несколькими ироническими репликами, Пушкин вкладывает в уста одного из них то, что более всего его волновало:

«…Самое условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун, которого я презираю, скажет обо мне слово… и я подставляю лоб под его пулю… И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?

– Неужели вы в состоянии заключить такое условие?..

– Я про себя не говорю. Но человек, истинно влюбленный, конечно, не усомнится ни на одну минуту…

– Как! даже для такой женщины, которая бы вас не любила?..

– …Что касается до взаимной любви… то я ее не требую – если я люблю, какое тебе дело?..» (VIII, 424).

В этом отрывке немало рассуждений, близко перекликающихся с письмами и дневниковыми записями Пушкина и даже с его лирикой, в частности с уже упоминавшимся незавершенным наброском «Пошли мне долгу жизнь и многие года…» и стихотворением «Из А. Шенье». Смысл последнего раскрывается в контексте приведенных рассуждений особенно полно. Напомню, что в стихотворении разработана одна из версий мифа о гибели Геракла: злобный кентавр Несс пытался овладеть женой Геракла – кроткой и наивной Деянирой. Геракл убил Несса, но тот перед смертью успел убедить Деяниру пропитать его кровью хитон («покров») Геракла, тогда, дескать, Геракл будет любить ее вечно. В крови кентавра был разлит страшный яд: пропитанный им хитон прирос к телу Геракла, причиняя невыносимую боль. Не в силах выносить страданий, греческий герой бросается в костер и гибнет…

Любимая и любящая жена, сама того не ведая, стала причиной гибели мужа!

Из А. Шенье

(III, 382)

Только любящая ли? Или хотя бы верная? Пушкин все чаще и чаще задавался этим вопросом, с беспощадной жестокостью и пристрастием оценивая все, что могло отталкивать от него Наталью Николаевну, – и прежде всего всегда волновавший его вопрос о разнице в возрасте:

(III, 440)

В таком настроении подходил к концу 1835 год; а осенью появился Дантес…

Дуэли… Дуэли… Дуэли… 1836

Собственно, Дантес появился годом раньше. В январе 1834 г. Пушкин записал в дневнике: «Барон д'Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет» (XII, 319).

Думал ли тогда Пушкин?.. Едва ли.

На его пути Дантес появился осенью 1835 г. Сначала внимание молодого кавалергарда к Наталье Николаевне не выходило за рамки светских приличий и особых толков не вызвало. Но в январе 1836 г. он уже заговорил о любви:

Ж. Дантес – Геккерну

8/20 января 1836.

Из Петербурга в Гаагу.

«Мой дорогой друг,

Я, конечно же, виноват, не ответив тотчас на твои два прекрасных письма, но посуди сам: ночь в танцах, утро в манеже, днем отсыпаюсь – так и живу уже две недели, да и дальше ничего другого не предвидится! Но что самое страшное – я безумно влюбился! Именно безумно, так как совершенно потерял голову. Я не назову ее, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое восхитительное создание в Петербурге, и ты поймешь, кто это. И что самое ужасное: она тоже любит меня, но видеться мы не можем – пока, во всяком случае, это совершенно невозможно, так как ее муж: бешено ревнив. Я доверяю эту тайну тебе, мой дорогой, – лучшему своему другу, зная, что ты поймешь мое горе, но, Бога ради, никому ни слова, никаких попыток разузнать, кто она, иначе ты погубишь ее, даже того не желая, а я буду безутешен. Пойми, я готов сделать что угодно ради нее, хотя бы для того, чтобы доставить ей удовольствие – тем более, что жизнь с некоторых пор превратилась в какую-то ежеминутную пытку. Любить и иметь возможность перемолвиться словом лишь между двумя переходами в контрдансе – ужас, да и только… Внимать голосу рассудка я уже совершенно не способен, хотя и сознаю, что эта любовь отравляет все мое существование, но уверяю тебя, я веду себя очень осмотрительно и вел себя все это время так же, так что никто нашей тайны не знает…»[49]

Вскоре после этого письма появляется другое, из которого выясняется, что Дантес добился свидания с Натальей Николаевной.

Ж. Дантес – Геккерну

2/14 февраля 1836.

Из Петербурга.

«…Во время последней встречи мы объяснились. Это было ужасно, но в чем-то мне стало даже легче. Эта женщина, по мнению света, не столь блестящего ума – не знаю, может быть, его дает любовь, – но невозможно себе представить больше такта, изящества и ума, чем она проявила в этом разговоре. А ведь разговор был для нее нелегким. Да и мог ли он быть иным, когда она отказывала человеку, которого любит она и который обожает ее – и только ради того, чтобы не нарушить свой долг. Она описывала свое положение с такой непосредственностью и просила пощадить ее с такой наивностью, что я был просто поражен, и не мог найти ни единого слова в ответ… Когда же она мне сказала: "Я люблю вас, как не любила никогда, но никогда и не требуйте от меня большего, чем мое сердце, потому что остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастлива иначе, чем соблюдая свой долг…" – я готов был упасть к ее ногам и целовал бы их, если бы мы были одни. И поверь мне, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее»[50].

Я не склонен видеть в письмах Дантеса какие-либо преувеличения или искажения. Письма писались близкому другу без расчета на то, что их будут читать исследователи. Слова Натальи Николаевны, по всей видимости, переданы близко к тому, что она действительно говорила. Не подтверждается и предположение, что Дантес, зная о перлюстрации писем в России, писал, сговорившись с Геккерном, для отвода глаз, камуфлируя таким образом свои собственные с ним отношения.