Последний из миннезингеров (сборник) - Киров Александр - Страница 17

Человек, имени которого я так и не удосужился узнать, а по отчеству – Дмитрич, добирался с заработков до дому и клятвенно обещал мне, что в Москве он будет пить из таких же бутылочек уже собственно минералку, иначе по возвращении из столицы дорогая его на порог не пустит.

Такого количества смешных анекдотов, какое я услышал за три часа нашего совместного пути, мне не приходилось слышать с момента моего рождения до минуты встречи с этим человеком, внешность которого была столь похожа на кого-то из рок-поэтов: то ли на Шевчука, то ли на Летова.

Попутчик мой был не только навеселе, но и весел. Чувствовалось, что он соскучился по дому, по семье. И возвращался не с пустыми руками. Прямо перед нами на полу громоздилась внушительных размеров сумка. В сумке лежали книги. И даже ворчание какой-то потомственной старой истерички по поводу сумки, которую надлежало запихнуть под сидение или закинуть на специальную полку, не смогло нарушить добродушия моего соседа по скамейке.

– Не бухти, бабушка, – довольно громко изрек он. – Лучше спой. А я тебе подпою.

Ни петь, ни слушать песен старая ведьма не захотела, а отсела от нас на свободную скамейку, коих в полупустом вагоне было предостаточно.

И лишь однажды настроение моего попутчика не то чтобы омрачилось, но приобрело несколько странный характер.

После всех рекламщиков через вагон побрела нищая старушка, без особенного успеха пытаясь убедить людей, чтобы дали ей, кто сколько сможет.

– Погоди, бабушка! – прервал очередной анекдот мой посерьезневший сосед, извлекая из кармана рабочей куртки рублей десять мелочью. – На, возьми. Берешь такие? Смотри, не потеряй. А то я подберу.

– Дай Бог добра-здоровья, – поклонилась ему старушка.

– И дай Бог, чтобы те, из-за кого мы дошли до такой жизни, сдохли. Я всегда свечку ставлю за их гибель, пидарасов.

На Ярославском вокзале мы вместе с Дмитричем вышли из электрички и вскоре потерялись в толпе.

Швейная машинка Гретхен Крюгер

Просыпаюсь в 4.35 от странных звуков, доносящихся из квартиры этажом выше.

«Все нормально, – говорю я себе, – ничего такого особенного. Просто Наталья не может заснуть и шьет что-то на заказ».

С этой мыслью я иду на кухню. Жадно пью воду, прибиваю сигарету и возвращаюсь в постель. Наверху тихо, но, как только я ложусь, шум возобновляется.

«Ничего особенного. Наталья не может заснуть», – повторяю я себе. Но в этот самый момент в голове моей впервые проносится, что на самом деле это не Наталья шумит в ночной тишине. Больно уж темно за окном. Слишком свинцово-черным кажется небо. Лишь луна желтеет в нем тем самым тусклым пятном.

«Это стучит швейная машинка Гретхен Крюгер», – раздается у меня в голове.

Гретхен Крюгер. Лишь сейчас я вспоминаю о ней. Что шьет она, торопясь и под утро?

«Вицмундир для нового Наполеона», – снова помимо моей воли ухает во мне.

«Гретхен Крюгер шьет вицмундир для нового Наполеона», – подтверждает своим стуком дьявольская швейная машинка сверху.

«Пустяки, какие пустяки», – мысленно произношу я, пытаясь придать своему внутреннему голосу успокоительную интонацию.

Гретхен Крюгер тем временем не унимается. А часы уже, наверное, показывают пять. Не могу протянуть к ним руку. Я начинаю проникать в тайну предрассветного часа.

Новый Наполеон не простит мне того, что я слышу. Никто не должен знать про этот самый вицмундир. Вицмундир – тайна, недоступная человеку: кто шьет его, где шьет и зачем шьет. Почему же тогда я слышу звуки этой дьявольской машинки?

«Пустяки, – делает последнюю попытку вмешаться светлый голос внутри меня, – это Наталья. У кого-то должен родиться ребенок. Обычный ребенок. Пищащий сверток, который требует молока, нежности и заботы…»

Новый Наполеон был очень недоволен тем, что я узнал о его пришествии и тем самым потревожил его покой. В наказание за это он лишил меня сна и заставил вечно лежать в темноте, слушая звуки швейной машинки Гретхен Крюгер.

Облучение

Просто чтобы потом знали.

Он был врачом, рентгенологом. Подолгу проявлял разные снимки, а иногда, в выходные, брал ключ от кабинета и делал там любительские фотографии с аппарата «Смена 8М».

Дома его ждала жена и двое детей (их этот врач и снимал на пленку), а также домработница, поскольку жена тоже много трудилась и ей было некогда заниматься хозяйством (фотографии домработницы в семейном архиве тоже были).

Начиналась перестройка. В магазинах стали продавать много книг, в которых разоблачали кровавые зверства прошлого. Люди, отвыкшие читать что-то серьезное, ринулись к потаенному, он тоже ринулся. Его родственница была продавщицей в книжном магазине, поэтому ему удавалось покупать книги Солженицына, и не только Солженицына. Дома, на кухонном столе, аккуратно сложенные на старые газеты, лежали номера «Нового мира», «Знамени», «Москвы», «Октября» и «Огонька». Читал он по ночам, так как, во-первых, днем было ему некогда, а во-вторых, подрабатывая анестезиологом, он дежурил круглосуточно и сбил сон.

Тем временем горел Чернобыль, подрастали дети, старела жена, нищала больница. Да и сам он старел. А в новых и старых, но потаенных когда-то книгах призывали не сидеть сложа руки и бороться за свои права. Он начал спорить с женой и вступать в конфликты с продавщицами.

Жена у него была коммунистом, а сам он коммунистом не был. С женой он спорил не столько из-за причин общественных, сколько из-за личных. У него раньше была другая женщина, к которой он хаживал в гости, а потом жена об этом узнала, и другая женщина ушла из его жизни. Но вместе с другой женщиной из его жизни ушло и что-то еще. Что именно – неизвестно. С продавщицами же спорил по мелочам. То обвесили, то нахамили.

Старший сын уехал из дому учиться. Когда он приехал на каникулы, врач почувствовал, что сын его повзрослел, и стал робеть в присутствии старшего сына.

Младший – это становилось все понятнее – не оправдывал родительских надежд и, оглядываясь по сторонам, старался водиться с теми, кто сбивался в стаи, не желая быть белой вороной. С младшим сыном врачу говорить вдруг стало не о чем. Он пытался, но чувствовал себя горохом, отскакивающим от стенки.

Врач все дольше пропадал на работе. Фотографии больше не проявлял – делал только рентгеновские снимки. Читал книги и журналы уже там – дома это раздражало жену. Но на работе от чтения постоянно отвлекали. Люди сидели без денег, были голодны, часто и серьезно болели.

Он начал строить дом, но его надули со стройматериалами, да еще и обругали – суровые и настоящие лесные люди и женщины, которые сидели в конторах этих людей, а, бывало, сиживали и в очередь на рентген, – он окорил несколько вырванных из сердца России кубов синюшных досок и навсегда оставил мысль о строительстве.

Жена выхлопотала квартиру, которую им и так обещали дать уже двадцать лет, но не дали бы, если б она не стала суетиться. Полгода он ходил чего-то там колотить, красить, прикручивать. Потом они переехали.

Ходить на работу стало далеко и неудобно. Во время операций теперь могли отключить свет. И не стало лекарств.

Люди не читали больше книг, а зарабатывали деньги. Зарабатывали и зарабатывали. А он ждал своей скудной зарплаты месяцами. И уже не любил больше вареную картошку. Деньги зарабатывала жена. Она думала о детях так. Он – по-другому.

Его мучили боли в голове и спине. Он совсем перестал спать ночами. Жена предположила, что он облучился на рентгене, но отправить его попробовала к знакомому психиатру. Он отказался.

Однажды он зашел ночью в комнату к младшему сыну и увидел, что тот спит пьяный. Ему стало вдруг нестерпимо. Он оделся и вышел в раскисшую весеннюю ночь.

Жора-десантник и Сашка Бес