Дневник ведьмы - Арсеньева Елена - Страница 48

– Можно окно открыть, а? – спросила она сдавленно. – Мне что-то…

И замолчала. Секундочку, а где это они? За лобовым стеклом лежала вовсе не дорога Нуайер – Мулян. Стоп, как Жюля сюда занесло? Значит, он все-таки свернул не в том направлении на развилке на горе. Поехал не прямо, а налево, вот они и оказались на шоссе, ведущем на Френ. Ну и кругаля дали! Что за день сегодня такой блудливый, интересно? То она шлялась невесть где, теперь вот Жюль заплутал. Или он заплутал, потому что на сегодня у Алёны Дмитриевой такая судьба? Вот смех-то!

– Слушайте, мы не туда заехали, – сказала она. – Это дорога на Френ!

– А вам не все равно? – хладнокровно отозвался Жюль.

– То есть как?! – растерялась Алёна.

– Да так. Сегодня вы бегали в Сен-Жорж, вчера в Самбур, ну а вот сейчас по этой дороге побегаете.

Что за чушь он несет?!

– Вы откуда знаете, что я вчера бегала в Самбур? Следили за мной, что ли?

Следил, – кивнул Жюль, не отрывая глаз от дороги. – А вы и не видели ничего? Эх, растяпа! Я вчера мимо вас трижды проезжал, даже рукой помахал, а вы ни черта не видели.

– Рукой помахали? – пробормотала Алёна. – Погодите-ка! Я помню, мне махал рукой водитель «Мазды». Черной.

– Ну конечно! – радостно уставился на нее своими светлыми глазами Жюль. – В ней был я.

– Понятно, – кивнула Алёна. – У вас две машины?

– Прокат, – фамильярно похлопал Жюль по рулю.

– А та сломалась, что ли?

– Да нет, просто примелькалась.

– Кому?

– Всем. Прежде всего вам. Кроме того, ее вчера видели два ваших приятеля, французские крестьяне.

Алёна быстро вскинула на него глаза и тотчас опустила. Ее начало трясти, и сейчас самым главным было – не показать спутнику, как ей вдруг стало страшно.

– Ну я же говорила, что вы не француз! – проговорила она самым приятным на свете голосом.

– И что вы на сей раз проанализировали? – хмыкнул он.

– Да эпитет. Какой француз сказал бы – «французские крестьяне»?

– Не цепляйтесь к словам, – почему-то рассердился Жюль.

Хорошо, не буду. Извините, меня всегда называли пуристкой, – повинилась Алёна и невольно вздрогнула оттого, что употребила глагол в прошедшем времени – «называли». Правда, в данном контексте иначе не скажешь, но с другой стороны… – А что плохого в том, что «французские крестьяне» вас видели? – продолжала болтать наша героиня, с тревогой поглядывая по сторонам.

Они приближались к Френу, и начинались самые неприятные места на дороге – узкая лощина, с двух сторон сдавленная стеной леса. Когда Алёна здесь бегала, ей всегда казалось, что кто-то смотрит в спину. А иногда такой странный свист вдруг по шоссе проносился, будто шины велосипеда. Оглянешься – нет никого…

У нее мурашки пробежали по спине.

– Лишние свидетели, – лаконично буркнул Жюль.

– Свидетели?

Он пожал плечами:

– А вы догадайтесь, аналитик. Я следил за вами, подобрал вас в Нуайере, вкравшись к вам в доверие, завез на пустынную дорогу, где автомобили проезжают раз в день, не чаще, догадались, что я не француз. Так догадайтесь, что здесь сейчас произойдет? Ну подумайте, подумайте хорошенько!

Она напряженно смотрела в светлые смеющиеся глаза. Смех смехом, но он не скрывает ненависти. Этот человек ее ненавидит… За что? Он следил за ней – почему?!

Следил… Следил?

Вы сказали, что следили за мной. Значит, ночью возле сгоревшего дома напротив нашей террасы стояли вы?

– Неужели увидели? – весело изумился он. – Неужели узнали? Да, там был я.

– Ну я же говорила, что вы не француз, – с усмешкой, которая больше напоминала жалобный всхлип, проговорила Алёна. – Вы русский!

Спутник откровенно опешил:

– А это-то из чего следует, скажите на милость?

Она посмотрела презрительно… Она до дрожи боялась незнакомого, непонятного, зловещего человека, в машине которого сидела. Наверное, ей нужно заискивать перед ним, пытаться расположить в свою пользу, но непомерная гордыня, которая вела ее по жизни и, очень может статься, когда-нибудь должна была довести до смерти, заставила вскинуть голову, и усмехнуться уголком рта, и надменно проговорить:

– Это следует из подсолнуха.

В дневнике Николь Жерарди писано рукой сестры ее Клод Превер, в 1769 году, в Париже

Мне выпала печальная обязанность – подвести итог записям моей несчастной сестры Николь. Понадобилось немалое время, прежде чем я решилась прочесть ее дневник, а еще большее – чтобы описать на тех же страницах дальнейшую ее судьбу. Велико было искушение выбросить дневник, сжечь его! И наверное, я так и поступила бы, кабы он попал ко мне сразу после случившегося, после смерти Себастьяна и отца, а также после того, как Николь взяли под стражу. Но мне вернули его гораздо позднее того, как бедная сестра испустила дух на эшафоте. Ужас мой перед свершившимся тогда уже несколько поумерился, и я смогла читать записки без отвращения, а порой и с глубокой жалостью.

Я словно бы сама ощущаю то ужасное потрясение, которое пришлось пережить Николь, когда префект полиции во главе отряда стражи собственной персоной явился арестовывать ее. Она пыталась доказывать нелепость подозрений, уверяла, что у нее не было никаких поводов отравить брата, никаких поводов завидовать ему: ведь она была наследницей отца!

И тут на сцену выступил мэтр Пастер, который заявил, что отец и в самом деле сначала написал завещание, по которому лишал наследства и меня, и брата, все оставляя Николь, однако потом одумался и написал другое… по которому все оставлял Себастьяну. Отец наш, упокой господи его душу, был человеком, в котором боролись одни сплошные противоположности. Не мне судить его – особенно теперь, когда брат и сестра мои мертвы, а все деньги перешли моей семье. И все же деньги – слишком дорогая цена за те трагедии, которые разворачивались по их вине…

Но я продолжу. Теперь, по логике мэтра Пастера, выходило, что у Николь была прямая причина отравить брата.

Она чуть не впала в умопомешательство – и от изумления, что наследство, которое она уже считала почти своим, оказывается, ей не предназначалось, и от кошмарного обвинения.

– Что вы несете? – закричала она. – Комната моего брата была заперта изнутри. Обыщите ее – ключ лежит под подушкой. Как я могла бы убить его, а потом выйти через запертую дверь?!

И тут в разговор вступил доктор Мерсье:

– Конечно, вы отравили Себастьяна, мадемуазель Жерарди. Мне пока трудно судить, каким ядом. Видимо, не мышьяком, ведь, как вы правильно заметили, ваш брат не мучился перед смертью. Но «врачи смерти» исследуют его внутренности и…

– А что будет, если они не найдут следов яда? – рыдая, воскликнула Николь. – Если выяснится, что мой брат скончался от сердечного приступа? Вы и тогда будете упорствовать в своем обвинении?

Она с ненавистью глядела на доктора Мерсье, но он не дрогнул и не отвел глаза:

– Да, я буду упорствовать в том, что именно вы погубили Себастьяна ядом, еще неведомым докторам. Отравители хитры и коварны.

– Но почему, почему вы идете против очевидности? – отчаянно кричала Николь. – Почему?!

Я вовсе не иду против очевидности, – пожал плечами Мерсье. – Вы спрашиваете почему? Отвечу. Для меня совершенно очевидно, что в ту минуту, когда я подошел к вашему мертвому брату и начал осматривать его, ключа под его подушкой не было. Ведь я приподнимал его голову, а чтобы не трогать мертвого тела, брался за подушку, приподнимая и ее. Я точно знаю: там не было ключа. А потом он появился. Вы оставались в комнате одна, вы его туда и подсунули. Вот самое убедительное доказательство, мадемуазель Николь!

Тем временем префект полиции отправился обыскивать комнату сестры. И вскоре там нашли две вещи: баночку с неизвестным снадобьем – и дневник, вот эту самую тетрадку. Николь ничего не знала: ее к тому времени уже увели в Консьержери.

Ну, тут уже ни у кого не осталось сомнений ни о причинах преступления, ни о снадобье, которым был отравлен Себастьян. Сочли, что в баночке находился тот самый яд, о котором писала Николь: снадобье из бургундской поганки. Его как-то опробовали – уж не знаю точно, как и на ком, – но вскоре судьи убедились, что все именно так. Яд смертельный, вызывающий мгновенную остановку сердца. Судя по всему, Николь вернулась в комнату брата и каким-то образом ухитрилась мазнуть ядом по царапине, которую оставила на его руке… И он мгновенно умер. Она заперла дверь и ушла, думая, что никто и никогда ни о чем не догадается… Но вышло все иначе!