Дневник ведьмы - Арсеньева Елена - Страница 10

– А почему ты думаешь, что она не приехала на Курский откуда-то, да хоть бы из того же Нижнего, и сейчас не находится у себя дома где-то на «Соколе», на «Войковской», на «Водном стадионе»?

– Нет, у нее вид какой-то немосковский. Точно говорю! Серая такая провинциальная мышь. Явно намыливалась куда-то лететь.

– В Париж, например. В Амстердам. В Лондон, ага?

Да почему непременно в загранку? Есть ведь не только Шереметьево-2, но и Шереметьево-1. Оттуда самолеты на какой-нибудь Дальний Восток летают. Вот она и летит сейчас, например, в богом забытый Хабаровск и думать про терминал на Курском забыла. И про звонок свой. А даже если и в Париж, какая разница? Улетела и улетела. Отряхнула со своих стоп, так сказать, прах прошлого. Точно тебе говорю, сотри ту запись – и забудем обо всем. В конце концов, это и в твоих интересах. Мы оба лажанулись, не только я, но и ты. Ты мой непосредственный начальник, и, если начнут с меня шкуру заживо драть, тебе тоже не поздоровится. В конце концов, ты отвечаешь за техподготовку оборудования, ты и виноват, что терминал на какое-то время замыкает после считывания нашей информации и он перестает выдавать чеки и сообщать о зачислении денег на счет. Нам просто не повезло, что та тетка полезла платить сразу вслед за мной и оказалась достаточно скандальной, чтобы позвонить и накляузничать.

– А если она еще раз позвонит? Вдруг на связи будет кто-то другой, например Черный, и именно он примет звонок? Я сотру запись, а она ляпнет, что уже звонила и оставляла сообщение… Да Черный нас с тобой сдаст еще раньше, чем ее голос отзвучит, ты уж мне поверь! И тогда… Ох, втравил ты меня… Я должен был сразу доложить о нештатной ситуации, а вместо этого отпустил тебя за Крошкой. Полдня, считай, потеряно!

– Да не ной ты, как баба. Потеряно, потеряно… Сотри сообщение и не парься.

– Ладно, похоже, другого выхода нет. Но если она опять вылезет, как чирей на попе, тут уж я тебя сдам, Стас. Точно сдам!

– Не гони пену, Юлий. Давай стирай, стирай запись…

– Сейчас. Погоди, нет, я еще раз прослушаю ее.

«Ваш терминал, который находится на Курском вокзале, не выдал мне чека на сто рублей, и сообщения о зачислении денег на счет я тоже не получила, и даже сотрудник ваш, который деньги из терминала изымал, качок в черной майке, бритый такой, с порезанным ухом, отказался со мной разговаривать и принимать претензии. Если вы, господа, качаете таким образом деньги из народа, то это свинство, товарищи! Впрочем, искренне надеюсь, что произошло случайное недоразумение и скоро я получу сообщение о поступлении денег на мой счет! Сообщаю мой телефон… Можете позвонить и принести свои извинения!»

– Да ладно тебе ее брюзжанье слушать! А голос, главное, какой противно-занудный!

– Погоди. Голос противный, что да, то да, но не в голосе дело. Я все понять не мог, что меня так зацепило. Вот оно! Номер у нее – 8-910… С 910 начинаются все номера МТС в Нижнем. В Питере 911, в Москве 916… У моего двоюродного брата номер эмтээсовский. Слушай, а баба-то из Нижнего! Так что ты был прав: в Москве она была проездом и уже упилила куда-то. Ну что ж, тогда ситуация облегчается… Погоди, звонит кто-то. Я автоответчик-то включил? Ага…

– Привет, я уже звонила вам сегодня насчет терминала на Курском вокзале, который не выдал мне чек на сто рублей и не зачислил сумму на мой счет. Я позвонила около двух часов назад, но ни ответа, ни привета, ни денег. Вам, может быть, кажется, что сто рублей – ерунда, никакая не сумма? Конечно. Но тут дело принципа. С меня сто, с другого, третьего, сотого, тысячного… По зернышку клюете, да? Побирушки и грабители вы, если так. Имейте в виду, я вам покоя не дам. Я некоторое время в Бургундии пробуду, потом приеду в Париж через недельку-другую и из Парижа не поленюсь вам позвонить. И когда в Россию вернусь – тоже. Так что рекомендую одуматься. Или… или ждите моего звонка!

Конец августа, Мулян, Бургундия

Здесь очень похоже на рай – если, конечно, в раю бывает пасмурная погода. Тихо-тихо. Сырой туман висит над землей, воздух напоен близким дождем, а все равно – так прекрасно вокруг и светло на душе, что, право же, совершенно неважно, солнце над головой или небо затянуто серой пеленой. Тем паче что солнца Алёна уже с избытком поднабралась за нынешнее лето, которое в родимой Нижегородчине выдалось таким жарким, что хоть в каком-нибудь Салехарде ищи спасения. Но Алёна все же предпочла не Салехард, а Францию, которую лето не так чтобы баловало. С тех пор как три года назад Францию натурально пригнул к земле жесточайший каникюль – невыносимая жара, когда температура поднималась до сорока градусов в тени, источники пересыхали, леса горели, люди умирали от духоты и обжигающего зноя, а садоводам и огородникам запрещалось поливать свои участки в целях сбережения воды, вся Франция с суеверным ужасом ждала каждого нового лета. Правительство (сменившееся с тех пор) с завидным постоянством предупреждало, что уж в нынешнем-то году новый каникюль неизбежен, и рапортовало по телевидению о принятых для народного спасения мерах. Но лето проходило, и народ, в ужасе затаивший дыхание, с облегчением его переводил. Сейчас ситуация сложилась та же самая – август перевалил за середину, каникюльного рецидива опасаться уже не приходилось, погода милосердно чередовала дни нормально-жаркие с нормально-дождливыми. И эти дожди никак не охлаждали Алёнину страсть к утренним пробежкам.

Она вставала без четверти семь и умывалась тихо-тихо, чтобы никого не разбудить (спальни находились на втором этаже старого каменного дома, и ванная тоже). Ровно в семь Алёна была умыта и одета, но медлила спускаться вниз, а подходила к окошку, открывала его и ждала. Ничего особенного в том окошке видно не было: край красновато-коричневой черепичной крыши да часть пышной, ярко-зеленой, несколько уже ржавеющей кроны огромного каштана, усыпанного колючими шариками плодов, которые неожиданно раскрывались и с дробным стуком роняли на землю темно-коричневые зрелые каштанчики. Иногда в полумраке невозможно было понять, именно каштанчики падают на землю или дождевые капли гулко стучат по листьям. Но по утрам Алёна вслушивалась отнюдь не в их успокаивающий стук. Она ждала боя старых церковных часов. Скат крыши загораживал колокольню от ее глаз, но она отлично знала, что часы – вон там, правее. И сейчас, в семь часов, они пробьют девять раз…

Ну да, вот такие это были часы. Старые-престарые, может быть, водруженные на колокольню в том же самом XIV веке, когда был построен храм в Муляне. Когда они били девять, то, значит, сейчас семь. Потом, в положенное время, они отбивали восемь, потом – нормальные девять, ну и так далее. Алёна обожала мулянские часы. С их боем у нее были связаны некие странные воспоминания[9], которые она предпочитала держать в тайниках своей души, запрещая им воскресать. Вообще, в тех самых тайниках скопилось столько запретных воспоминаний, что им было тесно, они иногда высовывались наружу и начинали колоться – в точности как «умные мозги» Страшилы Мудрого!

И все же Алёна каждое утро упорно ждала боя часов. Для нее это был ритуал. Бургундский ритуал. О, какое название для романа! Бой часов, и стук каштанов о землю, и блеклый свет, пробивающийся сквозь тяжелые решетчатые ставни ее спальни… Крепежи для ставен были сделаны в виде маленьких монашеских голов в низко надвинутых клобуках. Со временем монахи порядком заржавели и поднимались в своих пазах с трудом, так что Алёне приходилось прилагать немало усилий, чтобы закрепить открытые ставни. Она высовывалась из окна сильно-сильно, испытывая небольшой страх. Она вообще боялась высоты, пусть даже высоты второго этажа. Но все равно постоянно высовывалась и встревоженно поглядывала вниз, на старое крыльцо. В прошлом году она лично замостила его каменными плитами и жутко гордилась собой, и задирала нос, и размышляла, что воздвигла себе теперь аж два памятника: один – нерукотворный – в виде многочисленных, нет, ну в самом деле многочисленных своих детективчиков, а другой – в виде замечательно стилизованного под XIV век крылечка в столь любимом ею мулянском доме. Чтобы не думать о том, как она будет выглядеть на каменных плитах, если потеряет равновесие и свалится из окна, Алена косилась на старинный и тоже каменный водосток, невероятно красиво пересеченный длинной плетью плюща, и, залюбовавшись, переставала бояться, успокаивалась. Плющ здесь был кругом: низкая ограда была обвита им, и стены дома со стороны двора, и старинный колодец, давно заглохший, и чахлые сливы в глубине запущенного сада… И по обочинам тех дорог, по которым любила бегать Алёна, плющ, случалось, так густо заплетал деревья и кустарник, что прорваться через эту живую изгородь было невозможно, особенно если кустарником оказывалась дикая ежевика или шиповник. И как же он цвел, тот плющ! Роскошными гроздьями мелких блекло-белых цветов, чей аромат схож с ароматом липы.