Наследник встал рано и за уроки сел… Как учили и учились в XVIII в - Коллектив авторов - Страница 7

В один день, когда учитель наш был в поле с женою своею на работе, брат двоюродный Елисей — (меня и Бориса, своего брата, постарее и ко всяким — шалостям поотважнее), увидев, что на дворе Брудастого никого, кроме нас троих, нет, поймал учителева любимого кота серого, связал ему задние ноги и повесил в сарае, в котором мы учились, на веревке за задние ноги, сек кота лозою и что приговаривал не упомню; только то помню, что мы на его шутки глядя, с Борисом, сидя со страху, чтоб не застал Брудастой, дрожали. И в тот час, якобы на избавление своего кота, явился во двор свой нечаянно наш учитель. Елисей от сего явления оробел, не успел кота с пытки освободить, кинулся без памяти на скамейку за книгу свою учиться, потупив глаза в книгу и дух свой притаил, не мог дышать свободно. Брудастой, увидев кота, висящего на веревке, от досады и жалости остолбенел; потом пришел в такое бешенство, что ухватил метлу, связанную из хворосту, случившуюся в сарае, зачал стегать раз за разом без разбора по Елисею и по книге, и оною метлою отрывая подымал вверх листы из книги, которые по всему сараю летали. Брудастой был в великом сердце, как бешеный: стегая Елисея, тою же метлою, доставал несколько страждущего, поблизости на веревке повешенного кота, который чаятельно усмирил зверский тогдашний гнев его своим мяуканьем и тем сохранил остатки листов в книге. Мы от сей драки с Борисом, кроме страха, ничего не претерпели от Брудастого; а Елисею, достоверно сказать можно, что не меньше книги досталось, которая великую от метлы претерпела в листах утрату.

Выучил я у Брудастого азбуку. Отец мой отвез меня близ города Тулы к живущей вдове, Матрене Петровне, которая в замужестве прежде была за нашим свойственником Афанасием Денисовичем Даниловым. Матрена Петровна имела при себе племянника родного и своему имению наследника Епишкова; по той причине просила отца моего, дабы привез к ней, как грамоте учиться, так и племяннику ее делать компанию; а как вдова своего племянника много любила и нежила, потому не было нам никогда принуждения учиться. Однако я, в такой будучи воле и непринужденном учении, без малейшего наказания скоро окончил словесное учение, которое состояло только из двух книг, Часослова и Псалтыри. Вдова была великая богомольщица: редкой день проходил, чтоб у ней в доме не отправлялась служба, когда с попом, а иногда слуга отправлял один оную должность.

Я употреблен был в службе — к чтению, а как у вдовы любимый ее племянник еще читать не разумел, то от великой на меня зависти — и досады, приходя к столу, при котором я читал псалмы, своими сапогами толкал по моим — ногам до такой боли, что я до слез доходил. Вдова, хотя и увидит такие шалости своего племянника, однако более ничего не скажет ему, и то протяжно, как нехотя: «полно тебе шутить, Ванюшка», и будто не видит она, что от Иванушкиной шутки у меня на глазах слезы текут. Она грамоте не знала, только всякой день, разогнув большую книгу на столе, акафист Богородице всем вслух громко читала. Вдова охотница великая была кушать у себя за столом щи с бараниною; только признаюсь, сколько времени я ни жил, не помню того, чтоб прошел хотя один день без драки: как скоро она примется свои щи любимые за столом кушать, то кухарку, которая готовила те щи, притащат люди в ту горницу, где мы обедаем, положат на пол и станут сечь батожьем немилосердно, и потуда секут и кухарка кричит, пока не перестанет вдова щи кушать. Это так введено было во всегдашнее обыкновение: видно, для хорошего аппетиту. Вдова так была собою дородна, что ширина ее тела немного уступала высоте ее роста. В одно время гуляли мы с племянником ее, и третий был с нами молодой слуга, который нас учил грамоте и сам учился; племянник ее и наследник завел нас к яблони, стоявшей за дворами, которая не огорожена была ничем, начал обивать яблоки, не спросясь своей тетушки. Донесено было сие преступление тетке его, что племянник около яблони забавляется, обивая яблоки; она приказала всех нас троих привести перед себя на нелицемерный суд и, в страх племяннику, приказала с великим гневом поднять немедленно невинного слугу и учителя нашего на козел, и секли его очень долгое время немилостиво, причитая: «не обивай яблок с яблони». Потом и до меня дошла очередь: приказала вдова поднять и меня на козел, и было мне удара три подарено в спину, хотя я, как и учитель наш, яблок отнюдь не обивал. Племянник обробел и мнил, что не дойдет ли и до него по порядку очередь к наказанию, однако страх его был тщетный; только вдова изволила сделать ему выговор в такой силе, «что дурное, непригоже, сударь, так делать и яблоки обивать без спросу моего»; а после, поцеловав его, сказала: «чаятельно ты, Иванушка, давича испугался, как секли твоих товарищей; не бойся, голубчик, я тебя никогда сечь не стану».

Отец мой, приехав к своей свойственнице вдове, поблагодарил ее за мое содержание и взял меня в дом свой…

Первоначальное обучение и приемы воспитания

Мне шел тогда шестой год, следовательно, был я мальчик на смыслу и мог уже понимать буквы. 17-го числа июня, помянутого 1744 г., был тот день, в который меня учить начали, и я должен был ходить в дом к одному старику малороссиянину и учиться со многими другими. С каким успехом я учился, того не могу вам сказать, ибо того не помню, слышал только после, что понятием моим были все довольны, как напротив не довольны моим упрямством. Сие пристрастие в маленьком во мне было так велико, что великого труда стоило его преодолевать; но таковы бывают почти все дети, которых в малолетстве нежат, отчего и произошло, что учение мое более года продолжалось. Из всего оного помню я в особливости то, что первое обрадование родителям моим произвел я выучением почти наизусть одного Апостола из послания к Коринфянам, начинающегося сими словами: «Облецытеся убо яко избраннии Божия», и проч., и прочтением пред ними как сие случилось скоро после начатия учения моего, то родитель мой так был тем доволен, что пожаловал мне несколько денег на лакомство…

Не успела пройти святая неделя, как старания отца моего обо мне стали простираться от часу далее. Ему не хотелось, чтоб я вырос у него неучью и болваном, и он судил, что уже время отнять меня из рук женских и учить чему-нибудь дальнейшему, кроме грамоты русской. Паче всего хотелось ему, чтоб я знал также немецкий язык, которым он сам умел говорить и коим он в жизнь свою очень много пользовался, также и арифметики. Учители немцы и французы не были еще тогда в нашем отечестве таковы многочисленны, как ныне, их было очень мало, а сверх того и достаток отца моего не так был велик, чтоб мог он, и особливо в тогдашнее время, нанимать и содержать у себя в доме учителя нарочного, в отдаче же в люди был я еще слишком мал; итак, другого не оставалось, как искать какого-нибудь иного способа, и к удовольствию его таковой скоро и нашелся.

В полку его было не только офицеров, но и унтер-офицеров множество немцев: из сих последних вздумалось ему отыскать какого-нибудь поспособнее и приставить ко мне для научения немецкому языку. Но как большая часть сих немцев состояла из лифляндских и эстляндских дворян, и наиболее из небогатых, всего же меньше учившихся в молодости своей каким-нибудь наукам и разумеющих что-нибудь порядочное, то трудно было и между ними отыскать человека, и по долгом искании иного не оставалось, как взять прибежище и обратить внимание свое на одного унтер-офицера родом из Германии и приехавшего за немногие годы до того из Любека для принятия нашей службы. Прозвище ему было Миллер, а впрочем, назван он уже был у нас в службе Яковом Яковлевичем, поелику у нас всем иностранцам дают тотчас имена и отечества. Богу известно, какого был он рода, но только то мне известно, что он никаким наукам не умел, кроме одной арифметики, которую знал твердо, да умел также читать и писать очень хорошо по-немецки, почему заключаю, что надобно быть ему какому-нибудь купеческому сыну, и притом весьма не богатому, и воспитанному в простой городской школе, и весьма просто и низко.