Записки 1743-1810 - Дашкова Екатерина Романовна - Страница 20

— Этикет — это глупости; княгиню Дашкову надо принять под каким угодно именем.

На следующий день я обедала у английского посланника Митчеля, где был и граф Финкельштейн. Он сообщил мне решение короля и желание всей королевской семьи познакомиться со мной. Следовательно, все пути к отступлению были обрезаны. Я купила новое черное платье (я всегда носила траур, по старинному обычаю). Королева приняла меня самым любезным образом и пригласила остаться ужинать. Принцы и принцессы также оказывали мне всевозможные знаки внимания, и вскоре я должна была отказывать частным лицам и иностранным министрам, так как была постоянно приглашена то к тому, то к другому двору.

Самая большая моя заслуга в глазах королевы и ее сестры, вдовы королевского принца и матери принцессы Оранской, и принца, восшедшего на престол по смерти Фридриха (без сомнения, самого великого государя, т. е. наиболее достойного им быть по своему гению и по постоянным заботам о счастье своих подданных, от которых никакие страсти его не отвлекали), самая большая моя заслуга перед ними заключалась в том, что я их понимала, несмотря на недостатки их речи (они заикались и шепелявили), так что камергеру, всегда стоявшему рядом с посторонними лицами, не надо было передавать мне их слова. Я понимала их отлично и сейчас же им отвечала. Ее величество и ее сестра вследствие этого не стеснялись меня; я всегда с удовольствием и благодарностью буду вспоминать мое пребывание в Берлине и любезности, которыми меня осыпали.

Я с сожалением уехала из Берлина с целью воспользоваться водами и купаньем в Ахене и Спа.

Мы проехали через Вестфалию, и я не нашла ее столь грязной, как то рисует автор путевых очерков в письмах, барон Бар. В Ганновере мы остановились только для починки экипажей; узнав, что в этот день была опера, я поехала послушать ее с госпожой Каменской. Воронцов был нездоров и остался дома. Нас сопровождал только лакей, умевший говорить лишь по-русски, вследствие чего не мог нас выдать. Я приняла эти меры потому, что принц Эрнест Мекленбургский предупредил меня, что его старший брат, правитель Ганновера, желал бы со мной познакомиться, а это вовсе не входило в мои планы. Мы взяли места в ложу, в которой уже были две дамы, потеснившиеся, чтобы дать нам место, и очень вежливо обходившиеся с нами. Во втором акте из ложи принца вышел молодой человек и направился к нам. Обратившись к нам с приветствием, он спросил:

— Сударыня, не иностранка ли вы?

— Да, сударь.

— Его высочество желал бы знать, с кем я имею честь говорить.

— Наши фамилии не могут иметь никакого значения ни для вас, ни для его высочества, — ответила я, — а так как мы женщины и, следовательно, имеем право не называть наших имен, хотя бы мы входили даже в крепость, то я надеюсь, вы позволите нам не сообщать вам их.

Он немного смутился и ушел. Обе дамы смотрели на нас с удивлением. Во время последнего акта я предупредила госпожу Каменскую по-русски, чтобы она мне не противоречила, и затем сказала дамам, что, хотя я и отказалась назваться принцу, но, ввиду их любезного обращения с нами, скажу им, что я певица, а моя спутница — танцовщица и что мы ждем выгодного ангажемента. Госпожа Каменская вытаращила глаза от изумления, а обе дамы сразу перестали быть с нами любезными и даже повернулись к нам спиной, насколько это возможно было в тесной ложе.

Наша остановка в Ганновере была столь непродолжительна, что я не успела ничего осмотреть. Однако я заметила, что местные, даже крестьянские, лошади были красивой породы и земля здесь хорошо возделана. Этим и ограничивались мои наблюдения над этим курфюршеством.

В Ахене я заняла дом, расположенный напротив помещения ванн. Двое ирландцев, служивших в Голландии и живших в Ахене, г. Коллинс и полковник Нюжен (Nugent), отец венского министра при прусском дворе, проводили с нами целые дни. Благодаря их веселому характеру и утонченно-вежливому обращению общество их было весьма приятно.

В Спа я сошлась с госпожой Гамильтон, дочерью архиепископа Туамского, и с госпожой Морган, дочерью г. Тисдэля, королевского генерал-прокурора в Ирландии, где он пользовался большим уважением.

Наши отношения с самого этого времени (1770 г.) являли в глазах всех, знавших нас, пример самой верной и неразрывной дружбы.

В Спа я познакомилась с четой Неккер, но я была дружна лишь с английскими семьями. Мы ежедневно виделись с лордом и леди Суссекс; с помощью французского и немецкого языков я стала вскоре понимать все, что читала по-английски, не исключая и Шекспира. Обе мои приятельницы приходили поочередно каждое утро, читали со мной по-английски и исправляли мой выговор; они были моими единственными учительницами английского языка, которым я впоследствии владела довольно свободно.

Я решила поехать в Англию, хотя бы на несколько недель, вместе с семьей Тисдэль и обещала госпоже Гамильтон провести с ней зиму в Эксе в Провансе, где архиепископ, ее отец, должен был жить по предписанию докторов. Мы переехали Па-де-Кале вместе на одном корабле. Я в первый раз ехала по морю и все время страдала, а моя добрая подруга самоотверженно ухаживала за мной.

В Лондоне наш министр, Пушкин, уже приготовил мне дом вблизи посольства. Его супруга (первая его жена) была особа достойная всякого уважения и любви и вскоре сделалась моим другом. За весь период пребывания г. Тисдэля в Лондоне я проводила время с госпожами Морган и Пушкиной. Когда госпоже Морган пришлось уехать с отцом в Дублин, я посетила Бат, Бристоль, Оксфорд и все их окрестности[103].

Вернувшись в Лондон, я пробыла в нем всего десять дней. Я не поехала ко двору и все свое время употребила на осмотр достопримечательностей этого интересного города. Я познакомилась с герцогом и герцогиней Нортумберленд.

Наш переезд из Дувра в Кале не был столь счастлив, как в первый раз; нам пришлось бороться с сильным ветром, который был попутным только переходу на запад, в Индию. После двадцати шести часов опасности, когда волны почти заливали нашу каюту, — ее пришлось закрыть наглухо — мы пришли в Кале. Я ненадолго остановилась в Брюсселе и Антверпене и поселилась очень скромно в Париже. Мой двоюродный брат, не заезжая в Париж, прямо поехал в Экс, в Провансе, чтобы приготовить мне хорошую квартиру.

В Париже я пробыла всего семнадцать дней и не хотела видеть никого, за исключением Дидро[104]. Я посещала церкви и монастыри, где можно было видеть статуи, картины и памятники. Я была и в мастерских знаменитых художников, и в театре, где занимала место в райке. Скромное черное платье, такая же шаль и самая простая прическа скрывали меня от любопытных глаз.

Однажды Дидро сидел со мной вдвоем; мне доложили о приезде госпож Неккер и Жоффрен[105], Дидро поспешно приказал слуге их не принимать.

— Но я познакомилась с m-me Неккер еще в Спа, — ответила я, — a m-me Жоффрен находится в переписке с императрицей; следовательно, знакомство с ней не может мне повредить.

— Вам остается пробыть в Париже девять или десять дней, — ответил Дидро, — следовательно, вы успеете их видеть всего два-три раза; они вас не поймут, а я терпеть не могу богохульства над моими идолами. Если бы вы оставались здесь два месяца, я с радостью приветствовал бы ваше знакомство с m-me Жоффрен, — она добрая женщина, но так как она одна из первых кумушек Парижа, то мне не хочется, чтобы она с вами знакомилась кое-как.

Я велела сказать двум дамам, что больна и не могу их принять. Однако на следующий день я получила очень лестную записку от m-me Неккер, в которой она уверяла, что m-me Жоффрен не может примириться с мыслью, что, будучи в одном городе со мной, не увидит меня, что она имеет обо мне высокое мнение, что она будет в отчаянии, если со мною не познакомится. Я ответила, что, желая сохранить их лестное и вполне не заслуженное мнение обо мне, я не могу показаться в своем болезненном состоянии, когда я совершенно не была бы в силах оправдать его, и потому должна отказать себе в удовольствии их видеть и прошу принять выражения моего искреннего сожаления. Вследствие этого мне в этот день пришлось просидеть дома. Обыкновенно же я выходила из дому в восемь и до трех пополудни разъезжала по городу, затем останавливалась у подъезда Дидро; он садился в мою карету, я везла его к себе обедать, и наши беседы с ним длились иногда до двух-трех часов ночи.